Изгнание из рая
Шрифт:
— Каких женщин? — возмутился Гриша. — Свиридон Карпович знает его уже сорок четыре года. Вместе были на фронте. Писатель с женой живет тридцать пять лет. Дети. Внуки. Старый человек.
— Старый? Разберемся, зачем ему наша медицина продлила жизнь, почему не умер до сих пор? На войне был? Был. Всех там убивало, а он уцелел? Из ста его однолеток девяносто семь погибло, только трое уцелело. А почему именно он уцелел? Никто не подумал об этом, а Пшонь подумал! Потому что у Пшоня золотая голова! Я еще доберусь до этого писателя! У него одна ручка стоит столько, сколько стоит центнер пшеницы по государственной цене. Это же безобразие! Мы еще разберемся, от чего большая польза — от центнера пшеницы или от писательской ручки!
— Все зависит от того, кто пишет ручкой, — спокойно сказал Гриша. Когда такой паскудный тип, как ты, тогда в самом деле пользы пшик, зато зла не оберешься! Пошли отсюда, товарищ Крикливец, вы свое предупреждение сделали, а уж дальше разрешите действовать нам самим. В Веселоярске народ твердый. Мы за свою правду заставим и за девятыми воротами тявкнуть! И даже не таких, как это шпугутькало.
ОСТОЛБЕНЕНИЕ
Гриша проводил Крикливца, который поехал в райцентр на «Волге» Зиньки Федоровны, и теперь шел, и, как пишут модные украинские писатели, мысли хаосом клубились в голове, обгоняли друг друга, путались, переплетались, информации было столько, что переварить ее сразу было совершенно невозможно.
«Ну, гадство!» — думал он, снова и снова вспоминая Пшоня, и его поведение, и слова, и нахальство, и угрозы.
Гришины кулаки сжимались сами по себе, такая злая сила чувствовалась в них, что разорвал бы в клочья гадов, даже такой толщины, как нога у дядьки Обелиска. Разорвал бы и куски забросил бы в те черные дыры, которыми нас пугают астрономы.
Но куда выкинешь Пшоня?
Позади загрохотало, загремело, потом рядом с Гришей заскрежетали тормоза, самосвал Давидки Самуся остановился как вкопанный, Давидка открыл дверцу, крикнул обрадованно:
— Гри, привет!
— Здоров, здоров, ты все гоняешь?
— Жизнь требует темпа! Слушай, Гри, ты бы мог прийти ко мне на свадьбу?
— На свадьбу? Куда? С кем?
— У тетки Наталки в чайной. Мирославу свою привез с каменоломни.
— А где же твой братик?
— Бросил Мирославу, похитил жену начальника каменоломни и рванул то ли на БАМ, то ли еще дальше.
— Не замерзнет ли он там?
— Говорят, это такая женщина, что от нее весь снег в Сибири растает! А я услышал — да поскорее в Тахтайку, Мирославу в кабину — и сюда! И вот сегодня и свадьбу хочу сыграть.
— Была же у тебя свадьба, — напомнил Гриша.
— То было одно, а теперь другое. Вроде как новая жена. Я Мирославу переименую — и все правильно, как говорит мой братик. Село наше вон сколько раз переименовывали! Могу я свою жену хоть один раз переименовать? Ну, Гри, придешь? Там будут все свои, только братва из бригады электриков, которая у нас линию налаживает. Видел, наверное, машину с гнездом? Раз-два — и поднимает человека под самое небо. Мне бы такую машину — деньги лопатой загребал бы!
Гриша вспомнил об этих электриках с их машиной и удивился, что до сих пор не подумал о них. А если подумать, если поду…
— Так, — сказал он Давидке, — может, я и в самом деле заскочу к тебе на минутку, а ты мне вот что скажи. Это ты привез в Веселоярск нового учителя физкультуры?
— Со свиньей? Я.
— А ну спрыгни ко мне из кабины.
— Да ты что? Бить меня хочешь, что ли?
— Не бить, а есть один план. Слезай поскорее!
Гриша взял Давидку под руку, поводил его туда и сюда вокруг машины и изложил ему свой план, граничивший даже с гениальным.
Первыми заметили что-то необычное доярки, бежавшие к ферме на первое доение. Над Веселоярском стоял сизый осенний туман, не очень теплый, скажем прямо, но еще и не такой холодный, чтобы пронизывал до костей. За туманом, как поется в нашей известной песне, разумеется, ничего не видно, зато он словно бы делает более выразительными все звуки, поэтому в тумане все довольно отчетливо слышно. Звуки же, услышанные доярками, доносились и не из тумана, а откуда-то сверху, будто с самого неба. Над туманом возле чайной тетки Наталки что-то чихало, кашляло, бранилось и угрожало. Однако доярки относились к слишком озабоченным жителям Веселоярска, чтобы прислушиваться к тому, что там доносится из-за тумана.
Кто первым прислушался, и от кого распространился слух по всему Веселоярску, и кто взбудоражил все село и собрал возле чайной чуть ли не всех свободных от работы его жителей, теперь уже установить не удастся даже прославленным авторам детективных романов.
Было — и нет.
Но что все началось с Пшоня — это истина неопровержимая.
Потому что именно Пшонь подавал эти звуки, крики из-за тумана, именно он находился между небом и землей, оказавшись там под действием сил загадочных и непостижимых. Проснулся он на рассвете, пошевелился, попробовал одной рукой, попробовал другой, и, как говорил один наш поэт, с перепугу у Пшоня «на лбу заискрилась рапа»: он висел между небом и землей. Точнее говоря, не висел, а лежал в чем-то круглом, как гнездо (там даже ветками было вымощено, будто у аистов), ноги торчали вверх с одной стороны, голова с другой, а острый зад провалился в проклятое гнездо и ощущал там каждую палочку и каждый сучок.
При всей своей пакостной природе, Пшонь все же принадлежал к той людской разновидности, которая в науке очерчивается термином homo sapiens, потому что каким-то соображением все же располагал, вот и попытался вспомнить, что и как с ним было, начиная со вчерашнего дня. Шофер, привезший его когда-то со свиньей в Веселоярск, пригласил в чайную на свою свадьбу. Почему бы и не пойти, чтобы увидеть, какого благосостояния достигли веселоярцы, а потом сообщить, кому следует, чтобы разобрались, откуда все это у них взялось. Далее Пшонь уже ничего и не помнил: дорвавшись до дармовщины, он без конца наливал и наливал себе сам… И вот теперь это гнездо. Что за гнездо? Что за шутки? Хотят сбить его с панталыку? Сначала отгрызли кусок его исторической фамилии, теперь эта дикая шутка с гнездом. Может, кто-то надеется, что он, то есть Пшонь, заколеблется, пошатнется и спрячется в кусты? Не на того напали!
Пшонь, разумеется, никогда не читал Гегеля и ни сном ни духом не ведал, что «шутка должна заключать в себе нечто такое, что может на миг обмануть; поэтому, когда иллюзия растворяется в ничто, душа снова оглядывается назад, чтобы еще раз испытать ее (иллюзию), таким образом, через быстро изменяемое напряжение торопится то туда, то сюда, отчего и происходит колебание».
Но, дорогие товарищи, не надо знать Гегеля, чтобы лихорадочно ощупывать то место, где ты оказался на рассвете над туманом после дармовой выпивки с малознакомыми людьми, перед тем изрядно насолив им своим ядовитым пером доносчика. Так вот, Пшонь «через быстро изменяемое напряжение», чихая, кашляя, бранясь, лихорадочно шарил руками вокруг себя и под собой, пока не убедился, что сидит в том самом старом колесе от «Беларуси», которое было вознесено веселоярскими механизаторами на высоченный бетонный столб возле чайной, а потом описано им же самим, Пшонем, в его очередной анонимке.