Изгнание из рая
Шрифт:
— Но, дорогие товарищи, — перешел он к самому больному. — Появился тут у нас какой-то субъект, или субчик, который топчет саму идею народного контроля по существу. Можем ли мы допустить, чтобы к такому благородному делу примазывался какой-то кляузник, ябедник, доносчик, пасквилянт, аноним-псевдоним, какое-то шпугутькало?
— Интересно, были ли в истории украинского народа пасквилянты? — вслух подумал директор школы.
— А чем мы хуже других? — пожала пышными плечами Зинька Федоровна. — У нас все было.
— Было-то было, а теперь ставится вопрос так, чтобы осталось только прогрессивное и полезное, — заявил Свиридон
Он рассказал о всех заявлениях Шпугутькало и о проверках этих клеветнических заявлений, дошел и до самой последней проверки.
— А это уже дописался и до нашего колеса для аистов, кажется-видится. В Карповом Яре у нас было столько аистов, что мы могли бы всю Голландию за пояс заткнуть, а из нового села они почему-то исчезли. Наверное, шифер им не нравится. Вот механизаторы и поставили возле чайной на бетонном столбе старое колесо от «Беларуси», чтобы загнездились на нем аисты. Аистов еще нет, а Шпугутькало уже туда вскочил и описал и столб, и колесо, и нас всех!
— Поймать его и посадить на колесо вместо аиста! — крикнул кто-то.
— Так сверху он еще больше нас оклевещет, — ответили ему.
— Подумать только, когда-то говорили: не все бреши, что знаешь. А этот брешет уже и о том, чего не знает.
— О том, чего нет!
— И откуда оно у нас могло взяться?
— Само ли родилось или кто-то выстрогал?
— Это, считай, как гусеница, — сплюнул Петро Беззаботный.
— Наверное, ведьма, — заявил дед Утюжок. — У нас в Карповом Яре еще до революции завелась было ведьма, ох и ведьма ж была! Коров доила до крови, но это еще не беда. А то, бывало, лягушек как напустит на село! Летают как оглашенные целый день. Или головастиков нашлет. Лезут тебе в рот, в ноздри, в глаза.
— А я считаю, что писать может только поп, — заявила Тоня-библиотекарь.
— Почему поп? — удивился Гриша.
— А кто до революции писал доносы? Только попы. Об этом вся классическая литература говорит. И Чехов, и Коцюбинский, и Марко Вовчок.
— У нас поп, говорится-молвится, не будет писать, — объяснил Свиридон Карпович, — он же отделен от государства.
— Отделенные только и пишут! — крикнул комбайнер Педан.
— Да еще, кажется-видится, — стоял на своем Свиридон Карпович, — отец Лаврентий при здоровье, а здоровый человек не будет писать. Пишет какое-то хлипкое, обиженное богом и людьми существо, калека косноязычная, у кого ущербна и душа и замыслы.
— Калека на голову! — снова крикнул Педан, а дядька Обелиск припечатал:
— Найти, уничтожить как класс и никаких ему обелисков!
— Для этого есть закон, — спокойно напомнила Зинька Федоровна.
— Ага, закон! — вспыхнула Тоня. — Закон действует тогда, когда вас оскорбят действием, толкнут, дадут пощечину, наступят на ногу, украдут шапку. А анонимщик обливает словесной грязью на бумаге, пока его не разоблачат, как клеветника.
— Есть статьи, — объяснил Свиридон Карпович, — есть статьи, в которых все определено. А только к кому ты их применишь? Аноним — это, говорится-молвится, как фашистский снайпер на фронте: ты его не знаешь и не видишь, а он тебя сквозь оптический прицел как на ладони.
— Не снайпер, а паршивый пес: грызет своих братьев и радуется! впервые подал голос дед Левенец. — Если говорить примерно, то мой предок полтавский полковник Левенец судил когда-то по Литовскому уставу, который признавало казачество. Сегодня о нем никто и не знает, а вот я могу напомнить. В Литовском уставе, в главе четвертой, артикуле сто пятом, о ябедниках сказано так: «Способствуя тому, чтобы злые люди за поклеп на людей невинных наказаны были, постановляем, если бы кто, забыв страх божий и стыд людской, выдуманные клеветнические речи донес и это на него явными доказательствами и убедительными знаками доказано было, тогда такому ноздря разрезана должна быть и уже такой, чтобы никогда ни к какой должности и ни к какому делу допущен не был».
— Разорвать ноздрю пасквилянту — это здорово! — воскликнул Педан.
— Эге, — засмеялся кто-то, — он с этой ноздрей инвалидность себе оформит и пенсию будет загребать!
— Если бы судили показательными судами, никаких анонимщиков не было бы, — заявил Грицко Грицкович. — А то «приравнивают к гражданам», вот и доприравнивались. Ошибка товарища Левенца заключается в том, что он своевременно не уведомил ни парторганизацию, ни общественность.
— Я предполагал, что этот Шпугутькало сам поймет, — произнес Гриша застенчиво.
— Вот в чем твоя ошибка, кажется-видится, — объяснил Свиридон Карпович. — Ты — хлопец рабочий, а тот — бездельник. Бездельник всегда такой: чем больше ты ему потакаешь, тем больше он наглеет. А теперь, Гриша, расскажи товарищам о твоих предположениях относительно Шпугутькало.
Гриша сказал, что его заявление будет неофициальным, ничем не подтвержденным, кроме слов Рекорди, сказал также, что некоторое время у него было подозрение на самого Рекордю, поскольку тот — тунеядец, паразитирует, как гусеница, человек никчемный и пустой, хотя и добродушный, а не обозленный. А тут действует существо уже и не обозленное, а словно бы ошалевшее, оплевывает змеиной слюной все вокруг и вслепую, без какой-либо цели и мысли. Кто бы это мог быть? И вот всплывает фамилия нового учителя физкультуры Пшоня, есть уже некоторые подтверждения, но необходима полная уверенность, поэтому и хотелось посоветоваться с товарищами.
— Могу сказать, что для нашей школы этот Пшонь — подлинное стихийное бедствие, — заявил директор школы. — Может, чума.
— Это тот, что со свиньей? — спросил кто-то.
— Со свиньей и сам свинья свиньей, выходит?
— Это тот, что у Несвежего? — подал голос дед Утюжок. — Ох и въедливый же стервец! Мне врачи от одышки прописали дуть в какую-то хлейту. А сынок Несвежего на сопилке, как пообедает, любит играть. Я и пошел, думаю, попрошусь в сопилку подуть. А этот усатый стервец как набросился, как придрался ко мне: если хлейта прописана, так и дуйте в хлейту, а не в сопилку! Так, будто это его дело! Я говорю: видел ли ты хлейту? Может, она такая, как свисток у Белоцерковца? Так и свисток ведь до войны был роговой, а теперь железный. А роговые были свистки ох и свистки! И гребешки были роговые, а теперь только люминиевые. Куда все оно подевалось?
— Для космоса, дедушка! — захохотал Педан.
— А ты не хохочи, — обиделся Утюжок, — а подумай, как помочь нашему голове и всем нам. Я один раз увидел это усатое и уже понял, что это за фрукт! А теперь, выходит, надо его вывести на чистую воду. А потом уже отрубить хвост до основания.
— Ты, дед, давай по сути, говорится-молвится, — прервал его Свиридон Карпович.
— Сам ты дед-дедуга! — обиделся Утюжок. — А на этого окаянного я знаю способ!
— Какой же? — полюбопытствовала Тоня.