Изгнание в Индию
Шрифт:
Плант, не любивший санитаров и считавший их некой разновидностью недочеловеков, попросил их выйти и позвать своих приятелей-охранников, с которыми любил иногда выпивать, чувствуя себя более уверенным после общения с видавшими виды солдатами в отставке. Ему, двадцатипятилетнему молодому человеку из богатейшей семьи потомственных врачей, домашнему мальчику, всегда хотелось совершить что-то героическое, или хотя бы быть причастным к чему-то грандиозному. Именно поэтому он сразу же согласился на предложение близкого друга отца – Джорджа Кларка – поехать
Анна сразу ему приглянулась тем, что отдаленно напоминала лондонскую соседку – молодую жену отставного майора и зазнобу его юности. Поняв, что Анна хочет его обмануть, он тут же воспользовался возможностью сделать ей предложение, от которого она бы была не в состоянии отказаться. Но впутывать в эту историю санитаров он не стал, а предложил охранникам поучаствовать в ее временном похищении.
Был конец субботы. На носу были выходные – воскресенье и понедельник. Мейсон должен был вернуться в среду. И Плант решил прибегнуть к помощи охранников, чтобы они незаметно от санитаров, пьянствовавших по случаю выходных в своей каморке, погрузили бы Анну к нему в автомобиль, а накануне вечером он привез бы обратно. Разрешения от Мейсона на сброс трупов в реку не поступало, так что опасаться, что санитары зайдут в морг, не стоило – пленницы умирали не так часто.
Когда ноги Анны коснулись воды, она с облегчением выдохнула – опасность разбиться ей уже не грозит.
«Осталось только не попасться тиграм, волкам и всем остальным», – подумала она и отпустила веревку. Через час она стояла на противоположной стороне пропасти, у поворота на основную дорогу к Бомбею. По краю противоположной стороны ущелья двигались огни.
«Мейсона вызвали из города, – с сарказмом подумала она и бросила взгляд на озаренный огнем двор и огни лечебницы. – Сбежала».
Глава 8 Дервиш и монахиня
На рассвете обоз с торговцами из соседних деревень подобрал на обочине одинокую белую женщину. Крестьяне везли на базар фрукты, пшеницу и ткани.
– Одежда, одежда! – Анна показывала на свою робу.
Жена торговца понимающе кивнула. Она порылась в мешках и достала ярко-желтое сари.
– Два фунта! Хорошо! – сказала женщина.
– Нет-нет! – ответила Анна. – Мне нужна мусульманская одежда. Чадра.
– Муслим? – удивилась женщина, смотря на ее белую кожу и короткую золотую цепочку на шее.
– Да, – кивнула Анна.
Женщина что-то сказала мужу, который делая вид, что ничего не слышит, управлял буйволами.
Он обернулся назад, бросил быстрый, не очень дружелюбный взгляд на Анну и что-то ответил.
– Да, – ответила женщина.
Мужчина остановил повозку, и вслед за ней остановился весь обоз.
Женщина спустилась на землю и пошла в конец – к последней телеге.
Через несколько минут она вернулась с очень смуглым крестьянином, державшим в руках перевязанные разноцветные ткани.
– Что вы хотите, мэм? – более-менее сносно сказал он по-английски.
– Мусульманское женское платье. С чадрой, – ответила она.
– О, пайджама! Это может для вас быть небезопасным, если вас поймают, – начал набивать цену крестьянин. – У нас очень хорошая мануфактура. Наши платья везут в Афганистан и Персию, даже в Константинополь!
– Очень хорошо! – ответила Анна. – Мне нравятся красивые вещи. Сколько стоит такое платье?
Крестьянин что-то сказал женщине, та ответила, и ее муж, прикрикнув на них обоих, поставил точку в споре.
– Пять фунтов, мэм! – наконец сказал крестьянин.
– Много, – твердо ответила Анна.
У нее было всего двадцать шесть фунтов. Да и к тому же эта чадра стоила максимум полфунта.
– Пятьдесят пенни, – сказала Анна.
Крестьянин закатил глаза, изобразив разочарование, и уже собрался выговориться, но Анна его остановила.
– Друг мой, – покровительственным тоном сказала она. – Или ты сейчас берешь у меня пятьдесят пенни, и отдаешь мне чадру, или я куплю точно такое же платье на базаре за пятнадцать пенни.
Крестьянин на секунду задумался, пожал плечами и сделал вид, что уходит.
Анна отвернулась.
«Лишь бы меня не заметили в этой робе в городе. Может, попросить их довезти меня до базара между мешками? Нет. Испугаются. Если их досмотрят… Хотя, кто сейчас будет досматривать? Это когда было?».
Анна вдруг поняла, что подумала о тысяча восьмисотых годах, как о прошлом веке.
«Боже мой! Уже тысяча девятьсот первый год! Мне тридцать лет! Тридцать! Семь из которых я провела в этой страшной тюрьме!».
Ее кто-то трепал за робу.
– Мэм! – это был тот крестьянин.
– Семьдесят пенни!
– Ладно, – пожалела его Анна.
Она отсчитала ему монеты, взяла свернутую чадру и снова погрузилась в свои мысли.
«Как жить теперь?» – спросила себя она и тяжело вздохнула.
«В городе, который мне известен. Мне знакома только Калькутта. Скотный вагон, Калькутта со словом Маори, а там – посмотрим. У братьев-даяки там были какие-то сородичи. Можно попробовать… И снова попасть в руки Дэвида… – хотя, он наверняка в Лондоне. – Он везде. В любом случае, я правильно все спланировала – надо выбираться из Индии в Европу и обживаться там. Образование у меня хорошее – с голода не умру».
Они подъезжали к городу.
Анна надела поверх робы широкие голубые штаны – пайджама, длинную красную кофту до колен – ангаркху, а на голове повязала большой темно-зеленый платок. Теперь, как минимум, сзади она могла сойти за мусульманку.
Когда обоз проезжал мимо вокзала, Анна соскочила с телеги, перед этим дав женщине десять пени, и направилась к вагонам стоявшего поезда.
– Агра! Агра! – кричали проводники.
Она подошла к одному из них, и тот, лишь бросив взгляд на ее одежду, даже не посмотрев на лицо, сказал: «Муслим», и указал рукой на следующий вагон.