Изгнание
Шрифт:
– Не думаю, что ее заботит это. Нет, ее главная цель – наследство.
– Но это же родовое поместье.
– Это-то ее и волнует. Вы родите еще одного ребенка, и ее приданое станет вдвое меньше.
– Но если она удачно выйдет замуж, какое это будет иметь значение?
– Госпожа, не разыгрывайте из себя дурочку! – возмущенно воскликнула Эммет. – Все члены знатных семейств втянуты в эту войну, и, в конце концов, они все поубивают друг друга. Кто же останется для девушек? Старики да сопливые мальчишки. Все остальные полягут на полях сражений.
– Мирод говорила примерно то же.
– Да потому что так оно и есть. Я думаю, Сабина только и мечтает
Николь обняла за талию сидевшую перед ней на кровати Эммет:
– Тогда мы должны быть предельно осторожны. Я очень хочу родить этого ребенка, Эммет. Да, я когда-то даже не помышляла о том, чтобы иметь детей. Но это было давно, до того, как я встретила Джоселина.
Эммет уставилась на нее:
– Опять вы заговариваетесь. Когда вы были помолвлены и делили постель с Майклом, вы, кажется, об этом не думали.
– А, тогда, – быстро ответила Николь, – тогда я была слишком молода.
– Ну, а теперь вам надо подниматься, мамаша Арабелла! – спохватилась Эммет и начала помогать госпоже одеваться и приводить себя в порядок к приходу доктора.
К Рождеству стало еще холоднее, хотя снег так и не выпал. В канун Рождества, которое справлялось по старому календарю пятого января, Мирод принесла в гостиную специальные святочные поленья, согревшие сердца всех обитателей дома: хозяев, прислуги, – все собрались вместе и, попивая горячий пунш, распевали песни, приветствуя святки. Николь, уже вполне выздоровевшая, до последнего момента надеялась, что приедет Джоселин, но из-за ужасной погоды, видимо, он решил остаться в Оксфорде и встретить Рождество вместе с королем. Стоя возле Мирод и чувствуя беспокойство от того, что слева от нее находилась Сабина, Николь вместе со всеми подняла бокал. Все выпили за наступающий Новый год. Потом все принялись за праздничный обед, прежде чем отправиться в часовню, где в полночь все должны были опуститься на земляной пол и прочитать молитву.
Между тем, по всей стране стали заметны признаки пуританизма, за который ратовали парламентарии и их сторонники. Еще когда события, приведшие к гражданской войне, только начинались, в Кентерберийском соборе был учинен чудовищный акт вандализма, были уничтожены витражи с изображением Святого Бекета и Девы Марии. Потом позже стало известно, что по всему королевству продолжаются бесчинства, бунтари сносят алтарные заграждения, а сами алтари ломают и переворачивают. В одной из церквей прихожане из рук пастыря выбили хлеб и пинали его, как футбольный мяч. В другой – некая мамаша громко бранилась, а ее ребенок в это время написал прямо посреди общего обеденного стола.
Николь, женщина из другого, далекого столетия, снова и снова думая об этом, приходила в ужас от этого отвратительного сектантства. Она прекрасно понимала, что все это дело рук тех, кто нашел для себя нового Бога, рьяных пуритан, среди которых не последнее место занимал мистер Кромвель; он горел желанием «вывести народ из темноты, чтобы они могли увидеть свет».
Но в осторожной и доброй политике, которую проводил глава англиканской церкви, – а он утверждал, что все священнослужители должны оставаться на своих местах и следить за тем, чтобы народ продолжал преклонять колени, – Николь находила некое утешение. Его призывы к сплоченности стали первым примером духовного возрождения.
Присутствие Сабины, одетой в красное, которое странным образом совершенно не гармонировало с цветом ее волос, наложило отпечаток и на эту молитву, и на эту кристально чистую полночь. Держа одну руку на животе, как бы пытаясь оградить от беды находящееся там существо, а другой взяв под руку Мирод, Николь брела под звездным небом к дому и думала о настоящем, которое на самом деле было прошлым, прошлым, которое для нее теперь станет будущим. Она никак не могла определить четкие границы между тем и другим, не могла понять, где кончается одно и начинается другое.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Первые дни нового 1655 года был увековечены в памяти будущих поколений кровавыми расправами, учиненными парламентариями над своими противниками. Первым был казнен архиепископ Лод, казнь которого была бы молчаливой и достойной, если бы не вмешательство чванливого ирландца, у которого даже было имя, подходящее к этому случаю (так поняла Николь из одного из последних писем Джоселина) – Джон Глотуорси. Этот ничтожный господин взбежал на эшафот и постарался заставить архиепископа признаться в том, что он будет после смерти гореть в аду. Но, несмотря на все его кривляния, Лод только ответил:
– Я всегда чтил протестантскую религию, которая существует в Англии испокон веков, поэтому сейчас я здесь, чтобы умереть за эту религию, – с этими словами он положил голову на плаху, чем избавил себя от дальнейших притязаний сэра Джона.
Через несколько дней римский католик, Генри Морск, который проповедовал в Лондоне и помогал беднякам и калекам, тоже принял жестокую смерть за свои убеждения. Его связали и повесили, он умер в страшных мучениях, а его нагое тело еще долго оставалось на виселице в назидание другим. Ему вырезали сердце, выпотрошили внутренности, а затем четвертовали. Огромная толпа, наблюдавшая за издевательствами над телом человека, который всегда учил их верить в Бога, хранила гробовое молчание. Глава города соизволил извиниться перед послами Франции и Испании, которые стали свидетелями этой ужасной расправы:
– Милорды, – сказал он, – я очень сожалею, что вам пришлось увидеть этот спектакль, но для нашего ничтожного народа просто необходимо, чтобы иногда устраивались подобные представления.
Николь, читая эти строки, вспоминала религиозных фанатиков Боснии и думала о том, что в этом мире ничего не меняется.
Эта морозная и кровавая зима, которая началась так жестоко, казалась бесконечной, но все-таки весна пришла в долину Дарта, и дикие фиалки и нарциссы, источая сладкий аромат, зацвели по берегам реки. Сидя перед весело журчащим фонтаном, Николь читала и перечитывала письмо от Джоселина:
«Моя дорогая, любимая Николь, как должно быть тебе странно носить под сердцем ребенка от человека, который, по твоим понятиям, живет в таком далеком от твоего столетии. Твоя удивительная история заставила меня пересмотреть все понятия о времени. Неужели возможно такое, что где-то существуют первобытные люди, которые ревут в своих пещерах? Чем больше я об этом думаю, тем меньше в это верю. Но есть одна вещь, в которую я верю безоговорочно. Может быть, моя любовь к тебе и прошла через несколько столетий, но она ничуть от этого не ослабла, а стала настолько сильной, что это единственное, что поддерживает меня. Я изо всех сил молюсь за твое здоровье и за то, чтобы твоя беременность протекала благополучно и безболезненно. Уверяю тебя, я бы отдал полжизни за то, чтобы в нужный момент оказаться рядом с тобой».