Изгнанница
Шрифт:
Однажды утром я проснулась не поздно — часы на торговой башне пробили восемь и четверть. Но мамы не было. Рядом с камином в ведерке уже лежал уголь — значит, мама ушла не за ним. Интересно, куда же? Около двери стояла большая корзина. Обычно в ней лежит еще маленькая, мы берем эти корзины, когда вместе идем на базар. Сейчас нет той, которая поменьше, это значит, во — первых, что мама ушла за покупками, а, во — вторых, что денег у нас не очень много, иначе мама взяла бы большую.
Я надела платье и причесалась. Тут вошла мама. Она положила на стол что-то завернутое в бумагу и похожее на суповую тарелку. Довольно тяжелое — сверток сильно стукнул по столу. Я поцеловала маму и побежала смотреть, что же это такое. В бумаге лежал кусок льда.
— Сегодня я испеку оладьи на молоке, и кофе тоже попьем с молоком, — мама сняла серую
— А где оно, это молоко?
— На столе, — мама кивнула на льдину.
Никогда еще не видела такого, чтобы молоко замораживали в мисках, потом вынимали и продавали. Оказалось, оно дешевле незамороженного, потому мама его и купила.
Я потрогала непрозрачный белый лед, застывший в форме миски, он был гладкий и холодил пальцы. Я раньше видела, как крестьяне продают молоко в мисках на рынке, но почему-то не думала, что оно замерзает целиком. Хотя, наверно, могла бы догадаться. Интересно было бы замораживать еще в маленьких чашках или плоских тарелках… Представила себе молоко, застывшее в форме больших кружек, крошечных кофейных чашек или плоских блюдец, и пожалела, что мы не крестьяне.
Бросили молочный лед в кастрюльку, но сначала накипятили воды для кофе, потому что есть нам уже немного хотелось. Ото льда мы заранее откололи несколько кусков с краю и кинули в наши чашки с заваренным цикорием. Льдинки начали таять, оставляя белые разводы. Это было замечательно! Я сидела и смотрела на таяние льдинок, пока не исчез последний крохотный айсберг.
— Мам, давай оставим еще таких кусочков. Будем каждое утро пить кофе с молоком.
— Они растают, — сказала мама.
— А мы их завернем в бумажку, крепко свяжем ниткой и повесим за окно.
Так мы и сделали. Оладьи на молоке получились необыкновенно мягкими и вкусными. И вообще, с тех пор, как мама вышла на новую работу, мы стали жить лучше. У нас, наконец, стало хватать угля и еды. Даже копить потом будем, как сказала мама, когда немного разберемся с долгами, хотя еще не решила, на что — может быть, на то, чтобы купить какое-нибудь старое пианино, а может, чтобы переехать на прежнюю квартиру. Если бы нам удалось купить пианино, мама могла бы, как когда-то, давать уроки. Но пока откладывать не получалось — слишком много маме пришлось назанимать, пока я болела, а она не работала. Однажды мама принесла с работы небольшой бумажный пакет. Я уже спала, но проснулась, как бывало иногда, когда она возвращалась не очень поздно. Выпрыгнула и побежала к ней, шлепая босыми ногами. В пакете красовались пирожные, три штуки! Кто-то из посетителей ресторана заказал их, но отчего-то не съел и отослал на кухню. А хозяин ресторанчика приказал отдать их маме. Я всегда кипятила чайник, перед тем, как лечь спать, и он пока был еще теплый. Мама подвесила его над огнем, а я разглядывала пирожные.
— Надеюсь, их не кусали. На вид они целые…
— Растанна! Ну, конечно, их не кусали.
Потом пили чай с пирожными — маленькими и необыкновенно вкусными. Жаль, мама не разрешила мне посидеть подольше с ней. Это было так необычно — ночь, на улице тихо — тихо, темно, только в одном окошке в соседнем доме горит желтый огонек свечи да один фонарь на Корабельной площади. Но мама строго велела ложиться спать.
— Мам, а тебе, может быть, и еще потом дадут что-нибудь вкусное?
Она улыбнулась и не ответила. Я так поняла из ее прежних разговоров, что остается-то много, но там и без нас есть, кому это взять. А просить мама не будет.
Так тянулись зимние дни. Раза два, в мамины выходные, приходил доктор Теверил. Смотрел горло, слушал легкие. Велел пить побольше молока. На улицу выходить пока запрещал, и я была рада, что не хожу в школу. Вообще-то школу я люблю, иногда там идет речь не только о нужном, но и интересном, на переменах мы играем с девочками… Но больше всего люблю свой дом, люблю делать то, хочется, а не что надо… Доктор Теверил — добрый, много говорит, жаль, что подниматься к нам ему трудно, когда он идет лестнице, слышно, как он тяжело дышит. Он рассказал, что из-за холодной зимы многие болеют, и некоторые из моих школьных подруг и приятельниц с нашей улицы. Доктор вообще любит рассказывать о тех, к кому он приходил сегодня или вчера. Поэтому я всегда узнаю, что происходит у моих подруг, если они болеют, и даже знаю о многих посторонних людях. Жианда — она живет через три дома от нас и младше меня на два года, мы иногда играем в садике около ее дома — болеет уже неделю, поправляется, но горло еще красное. Зельтия, дочь богатого торговца, и ее младший брат заболели сразу после праздника первого снега. Слишком много катались с ледяных горок и ели на холоде пироги. Им подарили маленького щеночка, чтобы им стало веселее, и они быстрее поправились. Мне тоже хочется щеночка, но я с мамой даже не говорю об этом — у нас мало денег, и хозяйка дома никому не разрешает заводить живность. У семьи Зельтии свой дом, другое дело… У Дирена дядя — отставной моряк. Он подарил Дирену ветку коралла, огромную раковину и игрушечный, но как настоящий, парусник. Когда доктор ушел, я долго размышляла обо всех этих чудесах. Мама всегда говорит, что очень плохо завидовать. Я стараюсь не завидовать, но иногда не получается.
Пока мама работала, я сидела дома. В школу мне мама не разрешала ходить уже не столько из-за болезни, сколько из-за страшных холодов — она считала, что после болезни нельзя выходить на такой мороз. И я с ней была согласна. Я подметала полы, мыла после завтрака посуду. Затем, пока было светло, читала учебники, решала задачи и учила правила или стихи. Иногда заходили мои подруги из школы, чаще всего — Гиласса, она тоже была эльфийка — и рассказывали, что они сейчас изучают, какие были происшествия без меня, и вообще все новости. Одна девочка, Регта, она один год жила в Аркайне и у нее там двоюродный дядя, приносит иногда аркайнские журналы, и мы разглядываем модные платья и плащи. Журналы, как правило, старые, прошло- или позапрошлогодние, но для нас все равно как новые. Кроме того, обменивались вырезанными из серебристой бумаги фигурками (в такую бумагу иногда упаковывают чай или заворачивают конфеты). Мы собирали их и вкладывали в специальные маленькие альбомы, с кармашками из прозрачной бумаги поверх плотных страниц, конечно, не все фигурки, а самые удачные. Мой альбом, как считали девочки в моем классе, был почти самым лучшим. Я собрала множество необычных фигурок и картинок — здание ратуши с тонким шпилем, бегущий тигр, профиль королевы с высокой прической и маленькой короной, ну и многое другое. Часть вырезала сама, часть наменяла. Правда, мне вырезать помогает иногда мама, у нее это намного лучше получается, но правилами это разрешается, и мои фигурки меняют охотно.
Однажды утром, когда мама уже ушла, я услышала, как кто-то поднимается по лестнице. В дверь стукнули, очень сильно, раза два:
— Открывайте, уголь принесла.
Я открыла немного заедающую задвижку, и вошла хозяйка нашего дома. Рядом с камином и правда не лежал уголь, я и не посмотрела утром. Видно, когда мама уходила, уголь еще не привезли. Хозяйка высыпала в ведерко у камина несколько пригоршней блестящих черных камешков. Повернулась ко мне:
— За неделю заплатили, а дальше что? Денег-то, похоже, нет?
Она резко повернулась, и ее черная шаль стала похожа на крылья с обвисшими перьями. Она была высокой, худой, в самом деле, похожей на птицу, даже нос был с горбинкой, как клюв. Глаза черные, недобрые…
— Снег идет, второй день валит. Давно такой зимы не было. Как жить думаете? Угля покупать больше надо, а то перемерзнете тут. Снег валит, все дороги занесет, ни мяса не привезут в город, ни рыбы, ни молока. Проживем ли зиму — не знаю.
Она говорила отрывисто, поблескивая черными глазами и глядя мне прямо в глаза. «По старой городской стене пошла трещина; лавка Шиаленга закрылась, он болеет, может, и не встанет уже с постели; пруды за городом промерзли, поди, не будет весной в них рыбы; от мороза деревья почернели — теперь оживут ли; школа под горой вот — вот закроется, топить нечем, да и дети почти все болеют; лучше бы власти наши городские школы для бедных сами позакрывали — ни к чему бедным лишнее ученье; у главных ворот от мороза замок заклинило — очень плохой знак…»
Наконец, хозяйка замолчала и вышла, стуча по ступенькам деревянными подошвами. Мне всегда было страшновато, когда она приходила. У меня в книжке есть картинка — по ночному городу едет телега, в ней запряжена костлявая черная лошадь, так, кажется, и слышно — стук да стук — от копыт и колес. И вожжи держит какой-то худой, человек, весь в черном, а глаза блестят. Почему-то мне он напоминает хозяйку. Я подбросила немного углей в камин, посидела, грея руки. Стало тепло и уютно. Как будто хозяйка захолодила нашу комнату еще больше, и нужно развести огонь посильнее, чтобы холод, который она принесла сюда, ушел.