Изгнанница
Шрифт:
Потом мы с мамой еще немного посидели, доели кое — какие вкусности, поговорили о том, о сем, и, наконец, легли спать. И мне приснились странные сны.
Сначала раздался дикий крик, громкий, как наяву. Потом я услышала страшный, чавкающий звук — это мчатся по главной улице всадники, разбрызгивая грязь. Какая-то деревня около высокого темного замка. Всадники, люди из чужой страны, напали внезапно. Это был бесконечный, невыносимый кошмар. Я не помню последовательность всех событий… но не могу забыть детали. Бесконечный осенний дождь, нудный, тоскливый. Запах гари. Крики и плач. Кукла с оторванной ручкой, затоптанная, валяется в луже. Кто-то отчаянно зовет меня: «Растанна!
Я проснулась в ужасе и никак не могла стряхнуть сон, выйти их него. В комнате стояла тишина, одна из двух лун, красная, ярко светила прямо в окно. Я закрыла глаза и только подумала, как хорошо, что все это было не по — настоящему, как снова уснула…
…и увидела снежную поляну. Над ней — полная голубая луна и изогнутый алый месяц. Тоненькая девочка танцует, музыки не слышно, но, кажется, что вот — вот она зазвучит. Руки взлетают к небу, словно легкие крылья, материя платья струится темным серебром. Эта девочка — я, но старше… танцую на незнакомой поляне лунный танец… А дальше — то ли иной сон, то ли продолжение сна — снег, а на нем кровь и вдавленный ногой или лошадиным копытом синий цветок.
Утром я помнила свои сновидения совершенно отчетливо. Мама, присев на скамеечку у камина, разжигала огонь. Я тут же подбежала к ней и рассказала приснившееся ночью. Мама, задумавшись, медленно вытерла о полотенце испачканные углем руки.
— Да, это были те самые видения… «сны совершеннолетия»… Только я не понимаю их, не могу правильно истолковать…
Мама печально посмотрела на меня и вдруг обняла.
— Мне вдруг стало так тревожно, Растанна, я так боюсь за тебя…
— Там, где про войну, как ты думаешь, это предзнамье?
— Предзнаменование, так это называется. Не обязательно.
— Значит, ты считаешь, это пустой сон?
Мама промолчала, ее лицо стало грустным и отрешенным. Она ушла в свои мысли и больше о моих сновиденьях ничего не сказала.
Еще две ночи прошли впустую — никаких особенных сновидений. И я решила, что, наверно, не получу больше от Судьбы никакой подсказки. Но на третью ночь меня затянуло в странный и длинный сон, как сквозняком затягивает свалившийся на пол пестрый фантик. Когда спишь, то никогда не знаешь, что это все — не по — настоящему. Так было и тогда, когда я видела те, необычные сны, и сейчас. Но теперь появилось ощущение, что все происходит неспроста и надо все как следует запомнить. Мама говорит, что такое ощущение — это наитие, и к нему надо прислушиваться.
Я увидела чужой город, странные дома — они стояли, как солдаты, ровными рядами, были все низкие, кряжистые, а из окон вывешивались на улицу окорока, связки колбас, чулки, набитые луковицами, какие-то мешочки, иногда через подоконник переваливались пухлые пестрые перины, наверно, так их проветривали — но никакого беспорядка, все очень аккуратно и чинно. Черепичные рисунки на крышах аккуратные, выложенные на один манер, без фантазии, и все одного цвета — на всех крышах. Непонятное было что-то в этих домах, как будто я видела не настоящие здания, а те, которыми они должны были быть, как будто их настоящий облик стал невидим, а «душа» — видимой. Конечно, я понимаю, что никакой души у них нет, но не знаю, как сказать иначе. Смеркается, я свернула с одной улицы на другую, и вот, неожиданно, оказалась на кладбище. Двое могильщиков, бедно одетых, несли гроб. Мелко накрапывал дождик. Могильщики опустили гроб в мокрую землю, и, перебрасываясь словами, начали засыпать яму землей. Кто-то, стоящий за моим правым плечом, сказал: «Подойди, попрощайся…»
Затем картинка во сне поменялась. Я шла по каким-то коридорам. Это, конечно, были коридоры… но стены казались сделанными из разноцветного тумана, а в нем то появлялись, то пропадали человеческие фигуры и лица. А потом туман как будто затвердел, становясь обычным камнем — стеной. И в стене была маленькая дверка. Я посмотрела в замочную скважину — там были деревья с пышными лиственными шапками, какие-то статуи, стены, дворики, солнце, больше похожее на горящий газовый рожок, прикрытый картонной ширмой… Как захотелось туда — но не было ключа от двери. А мне казалось, что там меня кто-то ждет, и обязательно нужно туда попасть.
Этот сон прервался, я снова увидела себя в чужом городе, незнакомые улицы и дома — черные, с острыми крышами и стрелками шпилей, с темными окнами без света, узорчатыми барельефами. Некоторые и на дома не были похожи — скорее, не то на грибы, не то на оплывшие свечи. А другие даже и на это не походили, а на надгробья, которые были то ли забросаны листьями, то ли на них сидели летучие мыши. И снова, как в первом сне (хотя я все так же не понимала, что все это — сон, но помнила, что в начале была в другом городе), мне подумалось, что это не настоящие дома, а нечто невидимое, их душа… На барельефах, там, где они хорошо были видны, изображались пугающие существа — какие-то чудовища, крылатые, оскаленные, с птичьими или звериными мордами, с когтистыми лапами, и все — не страшные, а очень печальные. Некоторые изображения были лишь намечены на стенах, некоторые — выступали почти полностью, словно вот — вот вылетят или сойдут на землю. Еще здесь были дома, и я заметила, что их тут немало, совсем нестрашные, наоборот. Их трудно описать, и подробности словно таяли, закрывались от меня, но осталось ощущение, как от прогулки в осеннем перелеске осенью — все вокруг необычно, недолговечно и печально…
Утром все помнилось очень отчетливо: и ощущения, и детали. Когда мама услышала о том, что мне привиделось ночью, она снова покачала головой и только велела мне запомнить все сны. Но растолковать — не растолковала. Тут я осмелилась ее спросить (раньше не решалась, но теперь, раз я вижу взрослые, тем более, вещие сны, это другое дело):
— А ты что видела на свое эльфийское совершеннолетие? Это сбылось?
Мама промолчала. Очень жаль, но настойчиво выспрашивать не стоило — если мама не хочет говорить, она ни за что не скажет, я знаю…
В первый день, когда я пошла в школу этой зимой, все казалось незнакомым — холодный воздух, скрип снега… Я ведь заболела поздней осенью, когда снег еще не выпал, шли унылые дожди. Все как будто новое — даже дома, кажется, до моей болезни были выше. Мама, которая вышла проводить меня до Торговой башни, сказала, что я очень выросла, пока болела, а, может, просто давно не была на улице — оттого все для меня словно другое, не как прежде. К Торговой башни я шла уже одна, а мама свернула в переулок Кожевников.
Все новое и знакомое одновременно. Теплый запах хлеба — открыли дверь в пекарне. Белье, которое сушится в тупичке между домами… Конюшня, окрики конюхов, грязные соломинки на мостовой… Соседки из двух домов, один напротив другого, переговариваются, даже не повышая голос — улицы у нас почти везде в городе узкие. Вот, наконец, Торговая башня, площадь, здесь уже более людно, то и дело слышен стук колес и цокот копыт по камням. Рынок, деревянные прилавки, покрытые серой мешковиной, а на них — разные разности: замороженное мясо, рыба, молоко, всякие крестьянские соленья, сладости. В посудных рядах — все белое и пестрое, а дальше — ряд с тканями, тоже весь разноцветный.