Изгнанница
Шрифт:
Нам объяснили, как дойти до временного поселения беженцев. Пути было не больше часа. И хотя лил и лил дождь, мы решили не мешкать, а идти. Но прошли совсем немного, как хлынул ливень. Нас увидели жители какой-то небольшой деревушки, стали махать нам, зазывать к себе. Промокли до нитки, но зато попали сразу в тепло, и нам дали сухую одежду, усадили к огню.
Мама поговорила с хозяевами, и они разрешили переночевать здесь. Денег за ночлег не так уж много попросили (денег у нас уже не было, мы продали им кое-что из вещей), а в придачу к купленному у них же хлебу и молоку дали свежего творога и поставили на стол мисочку с медом. Я и забыла, что можно что-то получить просто так. Вечером, когда мы с мамой ушли в отданную нам комнатку, я ее спросила:
— Почему люди бывают такие злые? Там, в Анларде, когда у нас не хватало денег, никто
— Там было очень много таких, как мы. Всех не накормишь, не приютишь, ты должна это понимать.
Ночью я никак не могла уснуть, хотя и сильно устала. Дождь лил все сильнее и сильнее. Я потихоньку встала и выглянула в окно. Ничего не видно — одна вода, как будто мы на корабле и плывем куда-то… Может, завтра я посмотрю вниз, с чердака, и не увижу ни поленницы под навесом, ни жалких черных бревен колодца, ни разрозненных жердей вылинявшего, мокрого забора. Под шум воды, наконец, начала засыпать, и мне не то почудилось, не то приснилось, что и правда пол покачивается, и мы плывем… Прежняя жизнь закончилась, теперь начнется все новое…
На следующий день мы так и не дошли до временного поселения беженцев. Мы обе простудились, и мама еще хуже, чем я. Утром нас разбудили хозяева, и мама еле смогла встать, она сильно кашляла. Мне тоже было плохо, хотя идти я, наверно, смогла бы, если недолго. Было даже странно, что мы смогли добраться так далеко, до другого государства, и простудились окончательно только в конце пути; наверно, нам просто повезло. Сначала я еще не поняла, что мама не сможет идти, но внезапно, как молния над ночным полем, эта мысль все осветила и дошла до самого сердца, и я очень испугалась. Я вдруг почувствовала, что мир — как огромный дом без крыши. Мы совершенно одни, и мы, в самом деле, можем погибнуть, и никто нас не спасет, да и не обязан спасать. Вспомнила, как ночью мне казалось, что этот дом — плывущий в новую жизнь корабль. А теперь я поняла — этот корабль плывет без всякого курса, и никто не может обещать, что он причалит к берегу, а не расколется о скалы. Ветер шумел за окном, длинные ветки садовой ивы всплескивали, как руки, и падали, и потом снова били по стеклу…
Хозяева не прогнали нас, наоборот, разрешили перейти в более теплую, хоть и маленькую комнатку внизу, кормили нас, поили горячим чаем. Я была им очень благодарна и старалась помочь хоть чем-нибудь, подмести, прибрать, постирать. Через несколько дней мама почти перестала кашлять и могла уже вставать, и мы отправились дальше.
В поселении беженцев мы прожили три дня. Нам выписали все положенные изгнанникам из Анларда бумаги вместо временных, которые мы получили на границе, и теперь мы с мамой могли идти в один из трех городов, где устраивали беженцев. Дом, где мы жили, пока ждали документов, был на самом деле совсем и не дом, а походная палатка — к счастью, выдавали еще теплые одеяла, по два на каждого, потому что хоть дождь и не просачивался внутрь, но тонкие стенки не защищали от холода и ветра. В таких палатках полагалось спать по пять человек, а на самом деле там селили человек семь — восемь. И я мечтала, как мы с мамой, наконец, будем жить в своем доме, сами по себе, и представляла, какая у мамы будет здесь работа, а меня школа. По утрам, когда я стояла на ветру в очереди за водой и потом несла к палатке тяжелое ведро с мокрой и холодной ручкой; днем, когда мы ходили к чиновникам — у них был хоть и крестьянский, но настоящий, деревянный дом; вечером, когда укладывалась спать рядом с незнакомыми людьми, я все время мечтала о том, как это все, наконец, закончится. Вечером, на второй день, ветер поутих, выглянуло мягкое вечернее солнце, и тут только стало заметно, что трава, грязная и затоптанная между палатками, на окраинах нашего поселения уже то тут, то там зеленеет. И на самом деле — уже почти наступила весна и скоро станет совсем тепло. Мы с мамой пошли погулять. Так чудесно было чувствовать на лице и руках легкий, почти теплый ветерок, смотреть на розовое, садящееся за деревья солнце. И так не хотелось обратно в палатку! Там душно, но при этом — холодно, там неприятный запах пота и грязи — мыться-то тут негде, а в углу лежит больная женщина и все время тяжело кашляет, и даже ночью.
— Мам, давай еще немного погуляем? Еще не очень холодно, — попросила я и пожаловалась на то, как плохо в палатке. Мама посмотрела на меня очень строго.
— Но ведь эти люди терпят тебя, и ни разу не сказали ни слова. Ты думаешь, мы им не мешаем? И если бы это кашляла я, а не та женщина — а так могло бы быть, неужели тебе не было бы обидно, если бы кто-то показывал свое раздражение или даже ругался?
— Но я не ругаюсь, я тебе только говорю.
— Да, но ты думаешь о людях с пренебрежением и брезгливостью. А это совсем плохо. Ведь и нас и пускали ночевать, а иногда кормили просто так, без денег. А кто мы им были? Просто беженки, плохо одетые, без вещей и денег, озябшие, от которых много беспокойства и мало прибыли.
Я размышляла над этим, пока мы шли к палатке, и решила, наконец, что мама права. И я почти перестала злиться на тесноту, а больной, которая кашляла, помогла лечь поудобнее и предложила вскипятить чай.
На третий день нам дали немного денег, кое — какие вещи на первое время. А днем мы и еще несколько беженцев сели на одну из повозок и отправились в столицу Тиеренны. Ночь переночевали в еще одном лагере, в палатке, а на следующий день приехали в Нартолан — столицу приютившей нас страны. Утром мама снова, как неделю назад, начала кашлять. Но ничего, подумала я, уже скоро наши странствия закончатся, мама отдохнет, поправится. Я буду утром ходить в школу, а днем помогать ей по дому, чтобы мама не уставала. Даже ночью буду вставать и подбрасывать уголь в камин, чтобы было в комнате всегда тепло.
Повозка остановилась около двухэтажного дома из серых кирпичей. Когда еще мы ехали, я задремала, и мне приснилось, будто мы подъезжаем к какому-то, похожему на этот, зданию, ходим по тусклым темным коридорам, и везде — длинные очереди, беженцы, усталые, безразличные уже к любым неприятностям и разочарованиям, с узелками, сидят или стоят и ждут, когда их позовут в кабинет. Но, на самом деле, ничего такого не было.
Мы сняли с повозки наши вещи — немного их было — и зашли в нужный нам дом. Принимали в нескольких комнатах, и нам пришлось ждать всего полчаса. Когда мы с мамой заходили в назначенную нам комнату, я думала: сейчас нам дадут адрес, где мы будем жить, вот теперь, наконец, получим настоящий, не временный дом. И я была очень благодарна этим людям, которые так помогают тем, кого они совсем не знают. Но и в этом все вышло не так.
Чиновники — их было четверо, и еще какой-то, наверно, секретарь, он только все записывал — посмотрели наши бумаги, задали маме несколько вопросов, кем она работала, где и как я училась. Потом они сказали, что сейчас всех женщин определяют на ткацкую мануфактуру, и другой работы пока нет, а жить им положено при мануфактуре, в одной из общих комнат. Детей же определеяют в разные школы, но лишь в такие, где можно жить круглый год, а те из детей, кто постарше, могут при этих школах работать, например, в мастерских. Один из чиновников объяснил, что можно искать работу и самостоятельно, но тогда придется платить и за комнату, а часть зарплаты, которая должна быть равна трети зарплаты на мануфактуре, нужно будет отдавать. На мануфактуре же эти деньги сразу вычитают и выдают уже урезанную оплату. Зато работницам положена кровать, шкаф — не весь, конечно, его ставят на трех — четырех работниц — и кое — какая одежда, и жилье искать не надо. Пока секретарь заполнял что-то в наших бумагах, я пыталась понять, что происходит. Мама посмотрела на меня расстроенно.
— Я думала, мы будем жить с тобой в одном доме! — потихоньку сказала я ей.
Мне было стыдно плакать при всех, но я ничего не могла поделать. Слезы так и текли и никак не останавливались. Один из сидевших в комнате объяснял маме, где находится ткацкая мануфактура. Мама взяла свои бумаги, и теперь нам нужно было пойти в Учебный Совет. Там меня и должны были определить в школу. Мама вывела меня из кабинета и нашла в коридоре уголок подальше. Вытерла мне слезы своим платком, наклонилась, чтобы никто не слышал наши разговоры, и тихо сказала:
— Растанна, ты же видишь, что нам сейчас некуда идти. У нас нет денег, почти нет одежды. Никто не станет держать нас здесь насильно. Меня не заставят работать, а тебя не принудят учиться. Но куда нам идти? Где мы будем жить и на что? Тиеренна не будет просто так держать у себя беженцев из Анларда. Если мы откажемся работать там, где им выгодно, нам придется уйти.
— Все равно, лучше уйдем! Зато будем вместе.
— Хорошо. Мы уйдем. Но давай хотя бы подождем до лета. Я отложу немного денег, и летом будет тепло — не так тяжело идти. Может быть, смогу накопить столько, что доедем до моря, а там — на корабле.