Изгнанник из Спарты
Шрифт:
Он взял ее за руку и потащил за собой по оживленной улице. Ибо самым невыносимым было то, что здесь, на глазах у ухмыляющейся толпы, он не мог ни поцеловать, ни хоть как-то утешить ее.
Спустя час они уже стояли в прихожей маленького домика, который он снял для нее. Она была очень бледна, но уже вполне овладела собой. Медленным жестом она протянула ему руку.
– Обещай мне, мой господин, - ровным голосом проговорила она, - что ты больше сюда не придешь. Я же, в свою очередь, обещаю не причинять себе вреда. Ибо только так мы сможем стать достойными того, что было между нами и чего больше уже быть не должно! Пусть это останется чистым и незапятнанным. Я выдержу это испытание. Я стану жрицей твоего
– Ты требуешь невозможного!
– сказал он.
– Попытайся. Я знаю, ты сможешь. Это я слаба. И именно поэтому я умоляю тебя сжалиться надо мной, мой господин. Пощади меня, молю тебя!
– Если я только смогу, - прошептал он.
– Клянусь всеми муками Тантала, оковами Прометея, камнем Сизифа, я не приду сюда, если смогу. Я клянусь тебе в этом моей любовью!
Но он не смог. Ничто не могло отвлечь его, заполнить пустоту в его сердце и мыслях. Хрисея была уже на поздней стадии беременности, всецело поглощенная своей безумной идеей, что на этот раз ее ребенок выживет, невзирая на весь ее предшествующий опыт, убедительно свидетельствовавший об обратном. Но даже если бы она не была столь погружена в свои переживания, ее скромные прелести вряд ли смогли бы удержать его. Он решил прибегнуть к испытанному средству и отправился в благоуханную обитель греха Парфенопы. Увы, он быстро убедился, что сжигала его не просто похоть, что страдал он от истинной любви, что его ум, душа и трепещущая плоть плавились в ее горниле, теряя способность реагировать на что-либо иное, что он уже не мог смотреть ни на какое другое лицо, каким бы прелестным оно ни было, слышать другой, пусть самый нежный, голос, желать другое, пусть самое гибкое и сладострастное, тело.
Всю ночь он просидел у окна, рассеянно прислушиваясь к шумным возгласам ликующей толпы. До Афин наконец-то дошли известия от Алкивиада, который, очевидно, вознамерился доказать, что нельзя судить о человеке по его поведению или внешности, во всяком случае, если этот человек гений. Как Алкивиад. Величайший полководец, который когда-либо рождался в Афинах. Этот любитель мальчиков. Этот жеманный, шепелявый щеголь. Этот нечестивый богохульник. Этот ценитель шлюх. Этот вечно пьяный мерзавец, который вернул Фасос и Селимбрию. Захватил Хризо-поль и основал там таможню, так что теперь каждый корабль, идущий из Понта Эвксинского, вынужден платить дань Афинам. Осадил Халкедон, обложил его данью и принудил к союзу и вот теперь измором взял могучую Византию, царицу городов, так что Афинская Сова вновь распростерла свои крылья над всем Боспором.
И тем самым, по всей видимости, принес мир Афинам. “Лишив меня, - размышлял Аристон - единственного достойного выхода из создавшейся ситуации - превратить квадратный род чужой земли в землю Аттики, полив его моей кровью. Что же, да будет так! Да простят меня Артемида и Гестия! Да поглотит мою честь мрак Аида! А мою тень - Тартар!”
Он встал и вышел в ночь.
Он подошел к этому маленькому домику. Тихо, неуверенно постучал в эту дверь.
Клеотера открыла ее. Она молча стояла на пороге. В руке у нее был фонарь. В его свете он заметил, что глаза ее покраснели и опухли от слез.
– Клео, - произнес он.
Она стояла и смотрела на него. Затем очень спокойным голосом она сказала:
– Я не думаю, что ты согласишься уйти и не делать меня соучастницей прелюбодеяния, не так ли. Аристон?
– Нет, - сказал он.
– Я не соглашусь на это.
– И тебя не остановит то, что ты заставишь меня презирать себя всю оставшуюся жизнь? Что ты превращаешь меня в тварь, злоупотребляющую доверием женщины, которая
над моими ранами, как сестра? И которая собирается - о бога, помогите мне! Помогите мне произнести слова, которые убивают меня!
– которая собирается…
– …родить мне ребенка. Нет, не остановит, - мрачно сказал он.
– Все это не имеет никакого значения. Есть только один способ избавиться от меня, Клео.
– Какой же?
– прошептала она,
– Сказать - так, чтобы я поверил, - что ты не любишь меня, - сказал Аристон.
Она долго смотрела на него. Очень долго. Затем она вздохнула. Ее вздох прошелестел как невидимый меч, медленно пронзающий ее бьющееся сердце.
– Входи, Аристон, - сказала она.
Он увидел ее лицо. Оно было белее фригийского мрамора. Даже губы ее были совершенно белыми. Она не дышала. Ее глаза закатились, как у мертвеца, как у животного, затравленного охотниками. Он открыл рот и закричал:
– Клео! О бессмертные боги, Клео! Но она не отозвалась, она не могла отозваться. Он прижал ее к себе; ее нагое тело стало податливым, как воск; он бешено тряс ее, и слезы катились у него из глаз, и их было так много, что он уже не мог видеть ее лица за этой слепящей пеленой.
– Клео! О Гестия, Артемида, простите меня! О Клео! Внезапно ее глаза широко открылись. Она разомкнула уста, и ее дыхание вырвалось наружу порывом штормового ветра, ударившим в его горло. И на этом ветру трепетали сорванные лепестки ее губ, кружась в этом вихре, пытаясь облечь звук в слова, что-то сказать…
Он наклонился и поцеловал их с невыразимой нежностью, прижимаясь к ним своими губами, пока пульсирующий поток ее неровного дыхания не стал понемногу ослабевать… Затем он отпустил ее, и слезы засверкали алмазной россыпью на ее лице.
– Как хорошо. Как… необыкновенно… хорошо… - произнесла она.
– О Клео! Клео! О боги, как же ты меня напугала!
– простонал он.
Она улыбнулась ему нежно и в то же время серьезно.
– Я умерла, - прошептала она.
– Я умерла и отправилась на Элизейские поля. И там, где все залито божественным светом, я бродила среди женщин, давно покинувших этот мир. Там были и Антигона, и Андромаха, и Пенелопа, и даже сама Гекуба - все женщины, когда-либо познавшие истинную любовь. И как же они завидовали мне!
– Дитя, - пробормотал он.
– Милое, глупое дитя!
– Я не была готова к такому, - сказала она.
– Все, чем для меня была любовь до сих пор, - это боль. И еще пот, и звериное рычание, и вонь волосатой мужской плоти, и… О Аристон, отпусти меня!
– Отпустить тебя?
– переспросил он.
– Никогда!
– Ну пожалуйста. Только на минуту. Я хочу встать перед тобой на колени. Я хочу целовать твои руки, твои ноги…
– Клео!
– сказал он.
– Я так благодарна тебе за то, что ты показал мне: то, чем занимаются вдвоем мужчина и женщина, - священно. Это возвышенно и свято. Наши тела - это ведь живые храмы, разве не так, мой повелитель? А любовь - божественный огонь, пылающий в них. Ах, Аристон, Аристон! Как вы, мужчины, можете ходить к продажным женщинам? Как можете вы превращать в насмешку, в непристойную пародию это, это…
– …поиск и обретение.
– Его глубокий звучный голос подхватил ее мысль, превращая ее в заповедь, в молитву.
– Это единственный миг между рождением и смертью, когда мы не одиноки. Я не знаю, Клео. Что касается меня, то я никогда больше не буду этого делать. Я не смогу. Ты наложила печать на мои глаза, и теперь они не могут смотреть на другие лица. И так будет всегда, пока я дышу, пока кровь течет в моих жилах, пока чувства не умерли во мне. О Клео, моя Клео, я…
– Молчи. Не говори ничего. Просто обними меня. Вот так. И никогда не отпускай. Никогда, - сказала Клеотера.