Изгнанник из Спарты
Шрифт:
– Ха-ха-ха!
– заливался он.
– Она приняла тебя за варвара, своего соплеменника! Видишь ли. Клео, и среди нас встречаЮТСЯ светловолосые. Редко, но встречаются. Вот, например, наы величайший герой Ахилл был светловолосым. Л Одиссей так вообще рыжим. Даже в наше время, в Македонии Фракии. Да ты все равно не понимаешь ни слова из того, что я говорю, не так ли?
– Нет, господин мой муж, - сказала Клеотера.
– Да поможет нам Афина! Послушай, Аристон, как ты думаешь, мне когда-нибудь удастся научить ее разговаривать по-человечески?
– Ты хочешь сказать, по-Эллински? Я попрошу Софокла, чтобы он на время одолжил нам Феорис; лучшего учителя нам не найти. Никто не может сравниться с ней по изысканности речи. Даже сама Парфенопа.
– Ну хорошо, при условии, что она не станет учить Клео всем этим грязным гетерским штучкам! Они притворяются,
что любят мужчин, но… Кстати, мой мальчик, насчет этой ссуды - Алет заявится завтра ровно в десять, и я…
– Направь его ко мне, - сказал Аристон.
Он не пошел домой. Он просто не мог. Он был как одержимый. Он бродил по афинским улицам, даже не слыша яростных споров о виновности или невиновности Алкивиада в столь святотатственном осквернении домашних герм. Наконец он остановился; мысли жгли его, как расплавленный свинец, душа корчилась от боли в руках самого безжалостного и умелого палача из всех когда-либо терзавших человека: черной жестокой зависти.
– Я пойду к Парфенопе!
– бушевал он.
– Напьюсь как сова Афины! Буду спать с…
Его шатало, как будто он уже был пьян. В сущности, он и был пьян. От горького вина душевных мук.
Маленькая начинающая гетера Псилла - разумеется, это не было ее настоящим именем, ибо означало “блоха”;
такое прозвище она получила от подруг за свою миниатюрность и живость - очень медленно оторвала свои губы от губ Аристона.
– В чем дело, милый?
– прошептала она.
– Обычно мои поцелуи могут возбудить даже покойника.
– Я не знаю, - пробурчал Аристон.
– Наверное, во мне слишком много вина. Нет, слишком много печали.
– Ну ничего, я тебя мигом вылечу!
– заявила Псилла и приступила к делу. Но все ее усилия были тщетны.
Наконец она села и удивленно посмотрела на него. Она была очень маленькой и очень привлекательной. Ее соски были подрумянены. От нее исходил очень сильный и насыщенный запах духов. Ему внезапно сделалось дурно.
– Послушай, Псилла, - начал он. Но слова, которые он собирался произнести, застряли у него в горле.
Хрисея стояла рядом и смотрела на них. Она не плакала. Пока. С ней происходило нечто куда более ужасное. Она буквально распадалась на куски, не снаружи, а внутри. Он отчетливо видел этот жуткий процесс самораспада в ее глазах.
Она резко наклонилась, что-то подняла с пола и протянула ему трясущейся рукой. Это было письмо. То самое, что он весь день проносил под туникой. О существовании которого он давно забыл. Которое упало на пол, когда он сдернул с себя хитон.
– Прочти его, когда у тебя найдется время, мой господин Аристон, - сказала она ясным твердым голосом, ломким, как сланцевая скала.
– Я думаю, что оно позабавит тебя. Подумать только, я предложила тебе свое тело! Тебе, которому достаточно свистнуть, и в твоем распоряжении будет великое множество тел - восхитительных, как у этой маленькой куклы. Но вот того, что принадлежало тебе и все еще принадлежит, она тебе дать не может, о бесконечно прекрасный Аристон, потому что этого у нее нет. Мою душу. И еще кое-что. Девственность, о которой она давным-давно позабыла. Любовь, которая не продается. Верность - да ты даже слова этого не знаешь!
Она повернулась, шагнула к дверям, затем остановилась и снова оглянулась.
– По крайней мере, я рада, что она - не мужчина!
– произнесла она, еле сдерживая рыдания, и стремительно выбежала из комнаты.
– Да оставь ты эту старую тощую Гекату, пусть убирается!
– сказала Псилла. Но он грубо оттолкнул ее и поднялся на ноги.
Он натягивал хитон, когда услышал крик Парфенопы.
– Я пыталась остановить ее!
– причитала Парфенопа.
– Я пыталась. Аристон! О, Гера, мать богов! Что же нам теперь делать?
Хрисея открыла глаза.
– Ты добилась только того, - прошептала она, - что я - о боги, как больно - не попала себе в сердце. А теперь мне придется…
– Хрис!
– простонал Аристон.
– О всемогущие боги! Хрис!
– … мне придется долго умирать. А я не такая уж смелая… Я думала, что я смелая, но - как мне больно! Аристон, вытащи его! Чтобы кровь…
Она потеряла сознание.
– О боги, - повторял Аристон, - о боги, боги, боги!
– Аристон, - рыдала Парфенопа.
– Они закроют мое заведение! Я хочу сказать, мою школу! Меня, наверное, посадят в тюрьму! Я пойду по миру! Ах, ягненочек, солнышко, умоляю тебя, убери эту маленькую ведьму отсюда! О Зевс Громовержец, зачем ей понадобилось убивать себя именно в моем доме?
Волна холодного презрения, внезапно накатившая на него, странным образом прояснила его мысли и чувства. Он вдруг ощутил ледяное спокойствие. Он не знал, что оно было следствием только что испытанного шока. Но это не имело значения, главное, что в нем было спасение.
– Заткнись, грязная шлюха, - сказал он ровно.
– Она еще жива. И я сделаю все, чтобы спасти ее. На моей совести и без того достаточно смертей. А теперь иди и принеси ткань для перевязки, горячую воду, корпию, чтобы остановить кровь. И иголку с нитками. Льняными нитками, не перепутай. И прокипяти иголку. Я видел, как это делают военные лекари. Это помогает. Не знаю почему, но помогает. Ты слышала, жалкая старая порна? Бегом!
– Ты что, хочешь заштопать ее? Как рваный мешок?
– ахнула Парфенопа.
– Ну разумеется. Быстрей, Парфенопа! Клинок застрял в левой груди Хрисеи; он вонзится косо. по диагонали, так что одна сторона лезвия торчала наружу почти до самого острия. Он увидел, что грудная клетка не была пробита. Если она не истечет кровью, у него есть шанс ее спасти. Ничтожный - но все-таки шанс.
– О Асклепий, помоги мне, - вознес он молитву к небесам.
– И ты, о божественный Аполлон. И ты, Пан. И вы, Афина, Панацея и кентавр Хирон - вы, исцеляющие боги, направьте мою жалкую руку, не дайте ей дрожать. О божественные, молю вас…
Он выдернул клинок. Поток крови, хлынувший из ее груди, был ужасен. Он, столько видевший ее на поле боя, чуть не лишился чувств. Ибо это была кровь Хрисеи - этой бедной нежной и столь дорогой ему глупышки. Этого хрупкого, маленького, почти бесплотного дикого лесного зверька, любившего его больше жизни, готового умереть из-за
него, как умерла Фрина. Нет! Клянусь великим Зевсом, я не допущу этого! О Гера, Гестия, Артемида - вы, любящие чистоту, невинность, непорочность!
Он взял в руки иголку. Он слышал, как Парфенопу рвало за его спиной.