Изгои Рюрикова рода
Шрифт:
Но вот караванщики собрали отнятое у земли серебро, Любослав скинул кафтан, связал рукава и полы, ссыпал богатство, взвалил на плечи, ломанулся сквозь густой подлесок в сторону дороги. Следом за ним потянулась дружина и караванщики.
Но лесник Сила не подумал убегать. Тащился через дебри к проезжей дороге туда, где скучали караванщики, где ревели застоявшиеся волы.
Ночевали за лесом, на распутье двух дорог. Первая – хорошо укатанная, наезженная – убегала к горизонту. Там виднелись купы невысоких дерев, там плескался в широком русле батюшка-Днепр. Вторая змеёй уползала в колеблемые ветром травы, пряталась, терялась в бескрайней дали. Эта дорога вела в степи, в сторону от православных твердынь, туда, где кочуют несметные стада половецких орд.
На ночлег Тат, как обычно, устроилась неподалёку от Твердяты. В тот вечер, когда они вышли из страшного леса в бескрайнюю степь и стали лагерем на опушке, она одобрительно кивала головой, наблюдая, как погонщики ставят в полукруг телеги и повозки, как выставляют ночные дозоры. Долго ссорились водители каравана, судили-рядили по-всякому. Дорога через степь трудна, не наезжена. Народ в степи разный болтается. Что там лесная чаша с её вшивыми дикарями! Налетит половецкая конница – не отобьёшься! Каменюка с воеводой Брячиславичем не на шутку сцепились, спорили, мало что не разодрались. Каменюка советовал кочевать на восход, на манер степняков. Дорофей Брячиславич хотел непременно стать под стенами Переславля, ждать князя Владимира там. Советовал Демьяну нанять суда и наперекор всему идти к Понту по Днепру. Наконец совокупно порешили двигаться вдоль Днепра, к Переславлю, а там поступить, как Бог решит.
За полночь усталый Твердята забрался в свою палатку. В просвете между раздвинутыми краями полога он видел Тат. Она сидела у чахлого костерка, бдительно надзирая за небольшим, почерневшим от копоти казаном, медленно помешивала сухим прутиком варево. Движения её были скупы и тщательно выверены, на строгом лице лежала печать покоя. Сучья в костре потрескивали. Где-то совсем рядом, под ближайшей телегой, кряхтел и ворочался лесник Сила. Напротив Тат, по другую сторону костра, постанывал Апполинарий Миронег. Твердята дремал, прислушиваясь к речам княжеского родича.
– Какая ты красивая, красивая, – шептал он. – Любуюсь твоим лицом и станом. Очарован, покорен твоей красой! Что за сноровка, что за отвага и ещё: главное твое достоинство…
Миронег приподнялся на локте, протянул костистую руку, пытаясь ухватить Тат за край одежды, но та ускользала.
– …ты молчалива, о дочь бескрайних степей!
– Мать родила меня в лесу, на берегу той речки, которую христиане называют Сулой, – ответила Тат. – И я знаю много слов христианской речи. И одно из этих слов – твое название, Аппо. Трудное слово. Плохое.
– О, да! – Миронег лег на спину, сложил руки на груди. Гримасу на его лице можно было бы назвать улыбкой, если б раны на лице, всё ещё причинявшие сильное беспокойство, не мешали ему улыбаться.
– Добродетель! – проговорил он, наконец.
– Словоблудие, – эхом отозвалась половчанка. – Ступай себе, неотвязный. Оставь. Засни! Не хочу тебя!
Закончив варить зелье, она окунула в казан кусок чистого полотна. Тат протирала раны и ссадины на голове и теле Миронега, тихо нашёптывая слова. Язык казался Твердяте незнакомым. Он долго прислушивался, стараясь найти знакомые созвучия, но слышал лишь страстные клятвы Миронега.
– Я сокрушу любые стены, я совершу такие подвиги, что сказители ужаснутся моей отваге! И тогда, о дева степей, ты возлюбишь меня и взойдешь на брачное ложе. Сама взойдёшь!
Твердята заснул под его бормотание с улыбкой на устах.
На рассвете купец, как обычно, нашел Тат при входе в его палатку. Половчанка крепко спала на пропахшей конским потом попоне. Колос и Касатка стояли рядом, дремали, низко склонив головы к её ногам. Под телегой сопел, отдуваясь и смердя, лохматый Сила, а Миронега и след простыл.
– Эй, Огузок! Вставай, Любослав-горемыка! Где опять Миронега потеряли?
Твердята ходил от телеги к телеге, нещадно пиная караванщиков. Колос неотступно следовал за ним, тыкал мордой меж лопаток, фырчал гневно, но пока не пинался.
– К пьешвятым угодникам подалшя духовные подвиги совейшать… – сказал кто-то.
Твердята замер. Кто ж это посмел ёрничать, кто вздумал насмехаться? Глядь, а из-под телеги рожа неумытая лезет – борода всклокочена, в волосах вши скачут. Сила – лесник! Хотел уж Демьян Фомич пудовый свой кулак с неумытой харей соединить, да побрезговал, но побагровел.
– На конь! – взревел новгородский купец. – Искать княжеского родича! Эх, навязали мне докуку!
Тут и воеводы явились, при полном вооружении, при конях, будто и не ложились с вечера. И суета собирающегося в путь каравана им не помеха. Снова собачатся. Как и не устанут!
– Эх, снова задал задачу, святотелый блудень, – гудел Каменюка. – Мы с вечера по-над Днепром двигаться порешили, а что, если он в степь подался? Мерин у него никудышный. Если половецкие охотнички его не повяжут, то уж волки непременно сожрут!
– Старец Апполинарий – божий человек! – ярился Дорофей Брячиславич. – Сколь раз спасал его Всевышний от разных напастей! Что ни затеет Миронег – всё ему с рук сходит. Другой бы уж и жизни решился, но только не он. Хранит его Господь!
– По-нашему, он пьяница, брехун и блудодей. А по-вашему – божий человек! – рявкнул Каменюка.
Воевода Дорофей и шипел, и десницу на рукоять меча возлагал, а Каменюка знай своё талдычит:
– Брехун и блудодей…
Первым тронулся с места крытый рогожами воз муромчанина Голика, за ним последовала вереница вьючных коняг. Жены муромских возчиков подвязывали к возкам свои закопчённые котелки, а их смурные мужья в последний раз перед отправкой в дневной переход проверяли упряжь, в то время как первые повозки каравана уже катились по наезженной дороге в сторону Днепра, к Переславлю. А Каменюка всё твердил своё, будто заведенный: «блудодей» да «брехун». А у воеводы Дорофея бранные слова стали колом в глотке, и он лишь ворчал с придыханием, хрипел, как цепной пёс.
– Эх, мочи нет! – рявкнул Твердята. – Оба вы люди зрелых лет, семейственные, серьезные! Оба седыми бородами украшены, а ведёте себя, как дети малые! Или хуже того! – Твердята помолчал. – С самого Чернигова собачитесь! Тебя, Каменюка, я нанял с дружиной мой караван охранять. Так будь послушен – выполняй мои указания. А ты, Дорофей Брячиславич, если семье черниговского князя предан – ищи его родича! Эх, Миронег, Миронег! Где ты, мил друг! Ау!
– Позволь пойти в степь…
Твердята обернулся. Ах, как блистали фиалковые очи Тат в обрамлении жёлтого платка! Демьян привык и к странному, иссеченному шрамами лицу половчанки, и к её немногословию, и к надёжности привык.