Изгои Рюрикова рода

Беспалова Татьяна Олеговна

А ныне жёсткое село под задом. Купец тут – всему голова. И прозвище его Твердята, и сам он твёрдый, и десница его тяжела, будто палица. Как зыркнет ястребиным оком – так Миронегова душа в опорки прячется. Ни зелена вина, ни плясок тебе, ни игрищ, ни колокольного звона. Эвон сколько лишений, и всё ради того, чтобы купола Святой Софии царьгородской узреть. Да где они, те купола! За синем морем. А где стены родимого Чернигова? Бог весть! Кругом дремучий лес. Ни дороги уж не видать, ни колёсного скрипа не слыхать. Только ветер кронами шуршит. В жизни своей Миронегушка так далеко от дома не утекал. Спал либо у доброй бабы под боком, либо в собственной постели. А если и доводилось ночевать под звездами, то всегда

тот забор наутро хорошо знакомым оказывался. А сны! Какие сны увидит путник, трясясь на спине непутёвой клячи! Эх, сейчас бы вина ковш! Но страшнее жажды тумаки сурового Твердяты. Утром чуть свет поднимает, сухой краюхой кормит, простой водой поит, в седло суёт. Сам рыбку только ввечеру вкушает, а зелена вина и вовсе ни-ни. Странное дело, как от столь скудной пищи сила в его плечах не иссякает? Как труды столь тяжкие выносит? И ведь весел! И ведь счастлив!

– Эх, с-с-сабака! – прошептал в досаде Миронег.

– Не собака, не лаюсь, – был ответ. – Лис моё имя. Лис Лисович, Пень Пенькович. А ты, паря, нешто от каравана отбился? Что там, в караване: кони, говяды, дружина?

Отверз Миронег глаза и узрел прямо перед собой лик страшный, бородатый, одноглазый, взрыкивающий.

– Кто ты? Человек или волк лесной?

– Лисица я, – отвечала борода, ехидно скалясь. – Слезай с кобылы, обормот. А ну!

Сильные руки выдернули Миронега из стремян. Упал Миронег, больно хребтом о шершавый ствол ударился. И потащило Миронега по земле, повлекло дальше в чащобу. Хотел Миронег на помощь призвать товарищей, но сунули ему в рот смоляную деревяшку. Ох, и горька ж древесная смола! Ох, и жёстки коренья вековых дерев! Ай, остры сучки!

– Молчи, руками не маши, телеух!

Глас это человечий или рык звериный? Ах, как больно сучья в бока вонзаются! А рожи-то у лесных жителей! А зипуны-то из звериных шкур пошиты! Хотел Миронег осенить себя крестным знамением, но и этого совершить не смог. Скрутили его, связали похитители. Примотали руци к бокам, влекут на смерть! Изловчился Миронег, напрягся, вытолкнул деревяшку изо рта языком, харкнул в небо криком истошным:

– Грабёж! Спасите! Режут! Тат!

* * *

Караван идёт через земли обжитые, жизнь идёт от чрева матери к могильному чреву, солнечный диск идёт по небосклону с восхода на закат. Листья падубов шелестят над головами караванщиков, или солнце палит нещадно, когда тащится караван от одной опушки до другой, через широкие поля. Ах, как прекрасны пажити и рощи в начале лета! Свежая зелень дружно колосящейся озими радует глаз. Головные повозки каравана, послушно следуя за литым крупом Никодимова коня, уже втянулись под полог вековой дубравы, в то время как охвостье ещё пылит по полевой стезе. Пыль, воловий мык, колёсный скрип, пропитанные потом рубахи. За караваном следует черниговская дружина. Летний зной заставил латников сложить доспехи на обозные телеги. Размякло воинство, дремлет в седлах. Замыкает шествие воевода Дорофей. Златогривый Колос носит своего всадника из начала каравана в конец, а из конца снова в начало.

– Эй, Каменюка! Всё ли ладно, старинушка? – кричит Твердята в голове каравана.

– Всё ладно! – отвечает новгородский воевода.

– Эй, Дорофей Иоаннович! Всё ли ладно? – ревет Демьян Фомич, возвращаясь к последним телегам обоза.

– Ладно! Отставших нет! – откликается черниговский боярин.

И снова скачет Твердята к голове каравана. Жарко всаднику, жарко коню. Скучен путь по мирным пажитям и давно уж, с самого утра, не видел Твердята Тат. Чем занята? Где-то запропала? Почему отстала, вдруг ли? Ах, вот и она! Вот её шаль цвета сохлых трав мелькает в густой тени дерев. Но зачем дева спешилась? Зачем медленно идёт, зачем крадётся вдоль лесной опушки? Зачем взяла в руки лук? Нешто надеется оленёнка подстрелить?

Или узрела в густом подлеске неосторожных птенцов перепёлки?

Внезапно Тат обернулась к нему, глянула пронзительно фиалковыми очами.

– Аппо! – проговорила она, указывая в лесную чащу. – Аппо сгинул в чаще. Его забрали злые люди.

Твердята окинул взглядом вереницу повозок. Заслышав грозные его окрик, затрепетали на дубах листочки:

– Апполинария не вижу. Где Миронег? Эй, паря!

Колос сам знает, куда нести своего всадника. Вот она, головная телега, крытая рогожами. Там в мешках пересыпаны полынным семенем связки отменно выделанных соболиных шкур. Вот смурной возница – уроженец муромы. Вот его пегие кони, тяжёлые на ногу, но выносливые. Здесь, неподалеку с утра трюхал пегий мерин, с родичем Владимира Всеволодовича на спине. С утра трюхал, а ныне – будто волки съели.

– Где Миронег? – сурово спросил Твердята.

– Да тут он! – отозвался Каменюка, оборачиваясь. – Был! Куда же делся? Эй, Грошутка! Не видал ли Апполинария?

– Останавливай караван! Гей, Голик! Чай заснул, мурома! Сто-о-ой! Тат!

Тат шла к ним от леса, держа в вытянутой руке, на отлёте клок рыжеватых, побитых сединой волос.

– Видать, кто-то сдёрнул со старцевой башки волосья, – уныло пробормотал муромчанин Голик.

Тат, ни слова ни говоря, достала из котомки гнутый, кованый обруч. Твердята поначалу принял находку половчанки за обычную гривну – девичье украшение. Однако вместо обычного медного диска с чеканным ликом солнца или птахи, или вскинувшего морду скакуна, на обруч было нанизано изваяние странного пузатого, кривомордого существа – неказистый кусок обожжённой глины, сатанинский амулет. Тат невозмутимо поднесла находки к самому лицу Твердяты.

– Смотри, Деян! Понюхай! Они пахнут кровью и человечьим пометом! – прошипела она. – Аппо пропал. Его унесли демоны леса.

Караванщики из-за спины Твердяты рассматривали странные находки.

– Гляди-ка, дядя! – бормотал Грошутка-новгородец, истово крестясь. – Не дьявольские ли плутни? Смотри!

– Нечего смотреть! – взревел подоспевший Дорофей, воевода черниговский. – Надо вызволять святого человека.

– Я поведу, – сказала Тат. – Идите след в след. Самбырэу, тынчэу, рэхьатэу. Пшы!

– Она просит ступать тихо, не шуметь. С нами пойдут десять человек, – перевёл Твердята. – Остальным – стеречь караван!

– Экий срам! – воевода Дорофей досадливо сплюнул. – Над нами начальствует половецкая баба, рабыня!

– А как же твой земляк, божий человек? – ехидно поинтересовался Твердята. – Нешто оставишь его на съедение нетопырям? Всем молчать! Вшей не гонять, носами не сопеть!

* * *

Демьян осторожно раздвинул ветви густого подлеска. Жёлтая шаль Тат мелькала между стволов. Твердята поспешил следом. Под кронами дубов царила полная тишина – ни птичьего щебета, ни звериной возни. Твердята нагнал Тат, отстегнул от поясного ремня булаву. Половчанка обернулась, глянула на его оружие, шепнула с усмешкой:

– Лучше найди дубину подлиннее… Они там, впереди, прячутся, боятся нас…

Послышался едва различимый шелест, это воевода Дорофей извлёк меч из ножен.

Твердята прикидывал расстояние. Они прошли не менее тысячи саженей, углубляясь в лесную чащу. Подлесок вокруг них стал таким густым, что дружинникам воеводы Дорофея пришлось тупить мечи, иссекая ветви жимолости и орешника. Тат же шла впереди команды, неслышно ступая по бурелому. Колючие ветви были ей не помеха, она струилась, текла, подобно воде, пропуская лес через себя, будто вовсе не имела плоти. Она держала перед собой изготовленный для стрельбы лук. Твердята неотрывно смотрел на её грубые, сухие пальцы. Ах, как умело она наложила стрелу, как тверда была её осанка, как цепок взгляд опытной охотницы!