Изгои
Шрифт:
«Все правильно. Воля Отца нерушима»
Большая часть голосов принадлежала низшим. И те всё время хотели есть.
— Отец прощает вас, — повторил один из жрецов. — Но не Длань.
Сверху рухнула махина Айк-Первого. Земля чуть содрогнулась под лапами Элая. Боевой Лорд осторожно поднял обоих жрецов и взмыл в серое дождливое небо.
Стратеги проводили его взглядами. Вода текла по горящим жёлтым цветом смотровым щелям. Никто не проронил ни слова. Никто не двинулся с места.
Они стояли так ещё минут тридцать. Недвижимые фигуры посреди леса, окружённые толпой низших. Но как только Айк-Один приказал выдвигаться
Элаю показалось, что он понял, как это работает. А потом по ушам ударил гневный вопль самой главной звезды. Ноги едва не подкосились. Рядом схватился за голову Тирран. Чуть впереди взвыл Удэн Рассон, распухший стратег, сквозь броню которого сочился яд.
Ярость Отца выкручивала душу каждого. Ловсон будто бы своими глазами видел, как в звёздном небытие от белой вспышки раскалывается на части один из кораблей Стального Клыка. Один из троих Титанов. И вместе с Яростью пришёл страх.
Ловсон посмотрел в небо, где свершилась трагедия, и ничего, разумеется, не увидел.
«ПРЕДАТЕЛЬСТВО» — орала звезда, заглушая голоса других сотен-тысяч. «ПРЕДАТЕЛЬСТВО».
Это уже не удивляло.
Глава двадцать шестая. Элай Ловсон
Обладание верой — есть великое чудо, бороться с которым можно лишь из зависти, так или иначе завуалированной. Завистью ли, ревностью — не так важно. Но человек верующий видит смысл своего существования, счастлив в его существовании, и даже если после смерти провалится в вечную мглу, то не узнает о том, что был обманут, зато проживёт жизнь с целью. Убеждениями.
Элай потерял смысл ещё на Раздоре, будучи простым человеком. Подаренная Отцом вера наполнила сердце светом, мышцы силой, а разум остротой, но теперь...
Ловсон открыл банку. Сегодня ему дали только одну, и не нужно было быть гением, чтобы понять причины. Вытряхивая желе в рот, он смотрел куда-то сквозь металлическую оболочку контейнера, в матово светящийся потолок каюты. Дары Отца напряглись, поднимая тело выше. Он покачивался, проглатывая сочное содержимое, и, не мигая, буравил взглядом обшивку. Внутри раздражительно звенела натянутая плёнка, за которой (Элай был уверен) скрывалась бездна из которой ему не выбраться.
Стоит потерять веру — и бывший адепт превращается в худшего врага падшего божества. Он смотрит на его поступки без ореола любви и преданности. Он не способен простить даже малейшего проступка. Зато может найти крошечную песчинку на эпохальном полотне, и увидеть только её.
Обрести новую веру в отрицании прежней.
Особенно, когда тот, кому ты верил, решил от тебя избавиться.
Он вмял банку в плафон, внимательно проследил за тем, как по светлому пластику побежали трещины, как мигнули, угасая, лампочки. Банка с хрустом утонула в обшивке. Что-то сверкнуло несколько раз, и целый сектор потолка погас. Завоняло жжённым.
Элай опустился на пол. Они обречены. Как низшие, так и офицеры. Преданные Отцу, любящие Отца. Красящие Дары в белый цвет и молящиеся ему вместо Бога Человеческого. Никто из стратегов, должно быть, и мысли не допускал о том, что для Воннерута каждый из них лишь фишка в игре. Фишка, которую надо разыграть, иначе она исчезнет сама по себе.
А она исчезнет. Неделю назад, когда звезда воскричала о «Предательстве», грузовой корабль, начинённый взрывчаткой, протаранил «Длань Человечества». Ведомый каким-то благородным фанатиком, близким к правящим кругам, он вошёл в охраняемую зону по надуманному предлогу о ремонте оборудования, а затем просто не остановился, пока не проломил обшивку и не запустил процесс детонации сначала в своём брюхе, а затем уже и в «Длани».
Космос и огонь в несколько минут полностью уничтожили фабрику по производству мёда. Десятки тысяч рабочих трутней погибли. Восстановить такую популяцию, такую инфраструктуру по созданию провианта в промышленных масштабах — непросто. Возможно, если задействовать принцессу на Раздоре да порабощённую матку Воннерута, но из Улья обращённых до этого момента доживут лишь единицы. Те, кому хватит заготовленной пищи.
Те, кто остался на Приме. Потому что остальным паёк урезали уже на второй день. Жрец, выдающий еду, старательно не показывал своего страха, глядя снизу вверх за пришедшими за едой офицерами. Он старался выглядеть сильным, независимым и смелым, но Элай чувствовал его ужас.
Когда воины начинают голодать — они забывают приказы.
Плёнка внутри дрожала так сильно, что отдавалась в пальцы. Надо пройтись. Успокоиться.
Элай подошёл к двери каюты. Створки разъехались в стороны, пропуская стратега. Мысли о скорой смерти его не пугали. Тем более, что какой-то запас еды у них на кораблях оставался. Однако, Отец всё уже решил. Несколько часов назад каждый офицер получил приказ выдвигаться к порталу в систему Прокхата. Разумный ход. Воннерут ведь и так вот-вот лишится всей огневую мощи, но, может, хотя бы разбив ею мятежников-Скорпов, он как-то нивелирует потери.
Он шёл к обзорной площадке, чтобы припасть к иллюминатору лицом и вглядываться в мириады звёзд, рассыпанных повсюду, куда бы ни упал взгляд. Среди этих миллионов солнц хотелось затеряться, раствориться. Под взором далёких систем голос звёзд, на удивление, затихал.
Однако Элаю не повезло. Едва за ним закрылись лепестки дверей, тёмный силуэт у панорамного иллюминатора обернулся.
— Ты... — вместо приветствия сказал Тирран.
Ловсон не ответил. Он подошёл к окну, коснулся тёплого стекла ладонью. Угораздило же. Из всех стратегов корпуса встретил самого ублюдочного. Накатилась неуютная тишина. Между обращёнными было несколько футов, но всё равно казалось, будто Элай слишком близко к недругу.
Несколько минут молчание висело плотной пеленой, готовая порваться в любой момент, и мечтающая порваться. Элай хмуро смотрел в сверкающую звёздами бесконечность, и ждал. Ждал, чтобы это прекратилось.
— Сколько банок тебе выдали? — спросил, наконец, Тирран. Элай прикрыл глаза, ну, началось. Вместо ответа Ловсон лишь повёл плечами.
— Сколько, а? — Тирран повернулся к нему.
Ловсон тоже хотел есть. Но не задумывался о размере чужой пайки.
— Ты мне не нравишься, Ловсон, — Тирран стоял совсем рядом. Если сжать руку в кулак и отмахнуться — то вполне попадаешь в фасеточный глаз. — Никогда не нравился.