Изгой
Шрифт:
Это я предвосхищаю возможные вопросы по поводу отношения станичников к факту прибытия государственных преступников на родину предков.
В общем, детализировать не буду, а просто констатирую факт: приняли нас как народных героев, пострадавших за правое дело.
Гвоздем сезона был Борман.
Нет, афиш «последняя гастроль гусей-перехватчиков» никто не вывешивал, но после того, как местный фельдшер наложил шину, весь праздный станичный люд под разными предлогами побывал на гусевском подворье, чтобы посмотреть на раненого героя и выразить сочувствие и солидарность.
Глава гусячьего
Вообще, они очень похожи: дед, дядя Ваня (ныне покойный отец Феди и Борьки) и Борман – и внешне, и по характеру. Шустрые, шебутные, скандальные, худосочные. Это Федя в маму удался: этакий уравновешенный медведь, совсем не в гусячью породу.
Тетя Галя – настоящая казачья мать. Никаких истерик, только ругань сквозь слезы да подзатыльники всем, кроме раненого, в том числе и мне. Она всегда славилась силой духа, как и ее старший сын.
А этот старший пребывал в полном а... эмм... скажем так – в ауте. Смерть Маги крепко его подкосила. Он не желал ни спать, ни есть (как здесь принято, в честь нашего прибытия было организовано солидное застолье, прямо во дворе, грозившее затянуться дня на три), сидел в дальней комнате, молчал и смотрел в окно. А на все призывы машинально отвечал:
– Да-да, сейчас... Мне сейчас будут звонить, это очень важно... так что не мешайте...
Никто ему звонить не собирался. Феде нужно было побыть одному, выстрадать свою боль.
Ленка чувствовала себя неуютно. Во-первых, здесь она не была в центре внимания, все сконцентрировались на Бормане. Во-вторых, сейчас не нужно было играть роль лидерши, и наша звездочка временно оказалась не у дел. И еще один немаловажный фактор: все здесь были для нее чужие, а ее мужчина не обращал на нее внимания, не до того ему было. В общем, Ленка чувствовала себя брошенной.
Если не считать переживаний по факту гибели Маги, я был в порядке. Прокушенная десна – это мелочь, до свадьбы заживет. Единственно, с первой же минуты, как мы сюда приехали, меня мучило острое чувство вины.
За что?
Да за изгойство свое, без спросу врученное моим родителям по праву кровного родства. Непросто все это далось моим предкам. Я видел это, чувствовал, у отца прибавилось седины и морщин, а глаза матери были наполнены страшной тревогой и безысходностью.
Ты был умницей и домашним мальчиком...
Мы уже потеряли одного ребенка на ненужной нам войне, будь она проклята вместе с теми, кто ее развязал...
И после этого мы сознательно оберегали тебя от всего, что могло принести тебе вред и хоть как-то подтолкнуть к тому пути, по которому в свое время пошел твой старший брат...
Почему же так получилось, сын мой?
Что мы делали неправильно?!
Вот что говорили мне глаза матери.
А вот это: «Все нормально, сынок, все хорошо...» – это ложь, укоренившаяся привычка беречь свое последнее чадо, сдувать с него пылинки и ограждать от любых проблем.
Когда в семье один человек в бегах, вся эта семья – она тоже враг государства.
Мне было неловко и неудобно перед родителями, раньше я как-то не думал о таких вещах, а сейчас вдруг все это прочувствовал, остро и неожиданно...
В пятом часу пополудни на гусевское подворье, где все мы оптом заседали, забрел Филин.
А мы про него и забыли.
С аэродрома нас забрали родственники, а Филин с командой укатил куда-то на двух машинах, которые летели с нами в трюме транспортного борта.
Теперь выяснилось, что он остановился у Чубов. Вот пройдоха, и без нас прекрасно устроился!
Филин выказал обществу респект – лихо махнул чарку с шашки за здоровье всех присутствующих, но засиживаться не стал: сказал, что у нас много дел и неплохо бы обсудить диспозицию.
Мы достали Федю из дальней комнаты, забрали Ленку и пешочком прошли к Чубам. Юнг трогать не стали, Борман – раненый герой, а Рома теперь при нем ординарцем.
По дороге я пристал к Филину:
– Слушай, а кто тебе Чубы?
– Родичи.
Ух ты, как интересно! А я полагал, что таких Терминаторов на какой-то фабрике клонируют и родни у них не должно быть по определению. И уж точно никогда бы не подумал, что у этого диверсанта будут родственники в нашей родной станице.
– А какая степень родства?
– Супруга моя – двоюродная сестра Чубовой жены. В смысле, старшего сына Чубов.
– А, вон как. То есть дальние родственники.
– Нет, просто – родичи, – поправил меня Филин. – Вы же сами казачата, должны бы знать, что у казаков «дальних» не бывает. Все, кто есть, до самого последнего колена – все родовичи, если хотите: клан. Тем и сильно казачество.
– А, ну да, ну да...
– Вы, городские, очень быстро забываете про это, – неодобрительно прошелся по нашему адресу Филин – с интонацией и ужимками какого-то очень древнего деда и весьма неожиданной для него нравоучительностью. – А это неправильно! Времена нонче суровые, надо держаться вместе и стоять друг за друга горой. Тогда – да, тогда справимся.
– Да-да, конечно... Мы не против «держаться в месте». Главное определиться: в каком месте. А то ведь можно ненароком в такое место угодить...
– Вот балабол! – Филин стряхнул менторский тон и привычно ухмыльнулся. – Ну ведь буквально все извратит, даже самое святое...
Подворье у Чубов устроено примерно так же, как и гусевское: несколько домов за одним забором, в которых живут родители и трое сыновей с семьями. Впрочем, так же живут все остальные домовитые казаки, это у нас в традиции.
На сей момент в усадьбе остались малые дети и старая бабка. Остальные в поле, в садах да на фермах. Это тоже в традиции: казаки – народ работящий (вопреки расхожему анекдоту из серии «вдруг война, а я уставший...»), засветло уходят, затемно приходят, живут, в принципе, неплохо, но при этом вкалывают как ломовые лошади.