Изгой

Кеннеди Эль

Не знаю, легкое уважение это или тонна жалости, но Слоан льнет ко мне. Прижимает ладони к моей груди, поднимает их на плечи. Она так хорошо пахнет, что на секунду я забываю что-то из себя корчить. Внезапно я оказываюсь потерян в созвездии огней, отражающихся от ее волос, бывших каштановыми при свете дня, но превратившимися в угольно-черные под сценическими огнями, которые, вероятно, купили по дешевке на гаражной распродаже у какого-нибудь мелкого пацана, мечтавшего стать диджеем.

– Если ты придуриваешься, то у тебя очень хорошо получается, – говорит Слоан, прижимаясь ко мне всем телом. Как будто мне и так уже не приходится считать в

уме от тысячи до одного, чтобы у меня нечаянно не встал и мне за это ничего не оторвали.

– Что из того, что я сказал, не звучало абсолютно серьезно? – спрашиваю я.

Сияющий, хитрый взгляд Слоан не дает мне передышки.

– Все.

– Значит, ты плохо меня знаешь.

– В этом ведь вся загвоздка, не так ли? – Ее руки перемещаются на мою шею, пальцы гладят волосы у основания затылка. – Откуда мне знать, кто ты такой?

– Звучит так, словно ты мне не доверяешь. – Я прижимаюсь к ее ладоням и прикрываю глаза. Абсолютно обезоруженный ее соблазнительными манипуляциями, почти забываю, что мы здесь не одни. С этой девчонкой очень тяжело не потерять голову.

– А должна? – спрашивает она.

– Есть только один способ это проверить.

Я ожидаю, что она засмеется. Или закатит глаза и оттолкнет меня. Вместо этого она делает то, что, кажется, шокирует нас обоих. Слоан запускает пальцы в мои волосы и притягивает меня к себе. Схватив ее бедра обеими руками, я целую ее, глубоко и более жадно, чем собирался.

Поцелуй такой горячий, что в мыслях возникают не только образы одежды, разбросанной на полу, и обнаженных тел, сплетенных вместе, но еще и утреннее пробуждение с россыпью ее волос на моей подушке. Голова идет кругом.

Я не слышу ее стона, но чувствую его вибрацию на губах. Это заводит меня еще сильнее, и я прижимаюсь к ней бедрами, чтобы она могла чувствовать, что делает со мной. Еще один стон щекочет мои губы, а потом наши языки сплетаются, ее пальцы путаются в моих волосах, а тело льнет еще ближе.

Мира больше нет. Есть только ее язык и острые ногти, впившиеся в мой скальп. Я забываю собственное имя. А потом наши губы отстраняются, и мы встречаемся взглядами. Оба ошарашенные. Даже немного сконфуженные. Потом на смену этим эмоциям приходит смущение, так как мы понимаем, что стоим одни посреди бара, в полнейшей тишине. Музыканты покинули свой пост, оставив позади только музыку пинбола, стук дротиков, вонзающихся в цель где-то на заднем плане, и гул разговоров, совершенно равнодушных к той огромной перемене в статусе-кво, что только что произошла между нами.

Эта девушка – землетрясение.

Я все еще не могу отойти от шока, когда мы переносим наши разговоры и новую пару бутылок пива за более укромный столик в темном углу. О поцелуе мы не говорим, как и о том, что я продолжаю пялиться на нее и пытаться понять, какого черта эта девчонка со мной сделала и почему я чувствую себя так, словно только что вспомнил какую-то прошлую жизнь, в которой мы были парой трагичных возлюбленных, разлученных войной.

Я выныриваю из собственных мыслей и понимаю, что Слоан с печальной улыбкой ковыряет этикетку на своей бутылке.

– Это ведь Сайлас или кто-то из ребят тебе сказал, что я тащусь от Sleater-Kinney, так? – Она даже не поднимает взгляда от быстро растущей кучки бумажных обрывков на столе перед ней. – Это была любимая группа моей мамы.

– Да?

Слоан отрешенно кивает.

– Ну, или у нее просто было много их пластинок. Когда я была маленькой, я забиралась в

кладовую, копалась в коробках с музыкой и притворялась, что слушаю ее. – Она бросает на меня короткий взгляд с ироничной улыбкой. – Мне было лет пять, так что я не умела пользоваться проигрывателем. Потом она меня находила и доставала одну пластинку, у которой уже разваливался конверт. Мы вместе пели и прыгали по комнате, крича что есть силы под девчачий панк. Она мне в те моменты казалась такой крутой. А сейчас, повзрослев, я понимаю, что это была часть той девушки, которой она была до того, как появились мы с папой и Кейси. Как-то так. Вот оно, твое «что-нибудь настоящее». – Она пожимает плечами, словно бы опасаясь смотреть на меня. – Видимо, я заразилась от нее. Этой группой, в смысле. Через них я как бы чувствую себя ближе к ней, что ли. Помогает ее не забывать.

На несколько секунд я совершенно ошеломлен, перевариваю все то, что она мне сказала. Такое наверняка непросто выложить в открытую. Кажется, это вполне может быть первым искренним моментом между нами, маленьким кусочком ее настоящей под слоем бравады и отвлекающих маневров. И это разбивает мне сердце. Да, конечно, я иногда тот еще козел, но все же понимаю, что это очень дорогое для нее воспоминание и она решила за какие-то заслуги поделиться им со мной.

В животе клубком сворачивается легкое чувство вины, когда я вспоминаю, что соврал, что слушаю ее любимую группу. Я и о существовании-то их узнал только потому, что взломал ее профиль. Стараюсь игнорировать это неуютное ощущение. Не специально же я манипулировал Слоан с помощью ее мертвой мамы, правда же? Да и в итоге все ведь вышло неплохо. Она хорошо проводит время и, если я правильно понимаю, получила возможность заново пережить счастливое воспоминание. Хорошо то, что хорошо кончается, так ведь?

– Уверен, ты на нее похожа больше, чем думаешь, – говорю я, что вызывает застенчивую улыбку. – Твоя мама, кажется, была крутая девчонка.

– Это правда. – Какое бы воспоминание ни мелькнуло за нечитаемыми серыми глазами Слоан, она смаргивает его, поднимает бутылку к губам и делает большой глоток. – Так что скажи спасибо тому, кто тебя надоумил. Неплохо для первого свидания.

– Достаточно для второго?

Ее взгляд становится кокетливым, и вся сентиментальность из него испаряется.

– А ты не больно торопишься?

– Ну не знаю, мне кажется, у меня есть все шансы.

– Боже, какой же ты самодовольный.

Слоан закатывает глаза, но не возмущается, когда я подтягиваю ее стул поближе, чтобы снова ее поцеловать. Наши губы встречаются и языки соприкасаются на одну соблазнительную, мучительную секунду, прежде чем она отстраняется.

– Ты хорошо целуешься, – шепчет она, щекоча дыханием мое лицо, – но не…

– Богом клянусь, – перебиваю я, – если ты сейчас скажешь «но не так хорошо, как Дюк», я никогда больше не буду делиться с тобой травкой, Тресскотт.

Трясясь от обжигающего смеха, она утыкается лицом в мою шею.

– Тихо, мальчик. Я только хотела сказать, что ты целуешься не так, как я ожидала.

– А чего ты ожидала? – хрипло спрашиваю я, опуская руку на ее бедро и легко проводя пальцами по обнаженной полоске кожи между поясом и краем топа. От меня не укрывается то, как она покрывается мурашками.

Ее выражение лица становится задумчивым.

– Медленнее, ленивее. Я думала, ты к поцелуям относишься так же, как ко всему остальному, словно тебе плевать. Но все совсем не так.