Шрифт:
Глеб АНФИЛОВ
Изменение настроения
После работы мне почему-то захотелось пойти к Сене Озорнову. Помню, что тогда у меня было плохое настроение. Такое плохое, что дальше прямо некуда. Мысли копошились мутными обрывками - о том, что вот уже полгода я не вылезаю из провала в своей теории праполя (наверное, вся теория полетит кувырком), о том, что ничего хорошего не выходит с Илой. Она меня не любит. И я ее не люблю. И о том, что нет во мне моей прежней целеустремленности. Я мысленно взглянул на себя сбоку. Идет, нагнув голову, сутулая фигура. Сутулая. И нет
Я пешком взобрался на третий этаж. Дверь была распахнута.
– Отлично!
– сказал Сеня.
– Привет.
– Здравствуй, - уныло сказал я и подумал про себя, что непонятно, зачем я сюда забрел.
Он потащил меня в свой маленький кабинет. Сразу было видно, что здесь живет изобретатель. Везде светились лампы, что-то гудело. В окно торчали кронштейны лазерных антенн. Он усадил меня и сказал:
– Ну, выкладывай в темпе.
Я произнес первое, что пришло в голову:
– Намерен полечиться у тебя от меланхолии.
– Естественно, - сказал он.
– Почему естественно?
– Я и впрямь хочу тебя вылечить.
– О! Чудак-человек.
– Говори!
Что ж, я непрочь был поплакаться. Потянулся в карман за папиросами, но Сеня сказал:
– Пожалуйста, не кури, потерпи.
"Ладно, - решил я.
– Не курить, так не курить". Я в последнее время со многим легко соглашался.
– Так что же стряслось?
– поторопил Сеня.
Я начал с того, что тяжело в тридцать лет провожать молодость, и потом в течение пяти минут звучала моя скорбная исповедь. Не дожидаясь ее конца, Сеня стал расшнуровывать мои ботинки.
– Зачем?
– спросил я.
– Так надо, - ответил Сеня и стянул с меня правый ботинок.
– Говори.
Левый ботинок снял я сам. И одновременно продолжал исповедываться.
– Носки!
– скомандовал он. Я понял, что надо снять носки и послушно сделал это, говоря:
– ...ибо мир стал для меня чужим, ибо я не увлечен жизнью, ибо я чувствую себя беспросветно ничтожным. Вот так.
– Это были последние слова моей исповеди.
– Все ясно. И очень трогательно.
– Сеня подсунул под мои босые ноги алюминиевые пластинки, от которых шли проволочки к усилителю, надел мне на руки маленькие блестящие кандалы, на голову накинул легкий латунный венец и сказал:
– Ты просто забыл кое-какие слова, у тебя в мозгу стерлись некоторые знаки и связи между ними. В общем, надо чуть-чуть подправить твою модель мира.
– Валяй!
– сказал я.
– Подправляй. Делай, что хочешь.
Он принялся крутить ручки на пульте в углу, и на его бледных щеках появились признаки румянца. Комната, со всем ее ненарядным убранством, обрела неуловимый дух уюта. Стены из фиолетовых сделались сиреневыми.
– Электрические розовые очки?
– спросил я, чувствуя легкое пьянящее головокружение.
– Вроде того. Как фамилия твоей Илы?
Головокружение утихло.
– Такая же как моя. А что?
– Нет, девичья. Ты ведь ее приводил ко мне, будучи еще свободным человеком.
– Да, - сказал я, вздохнув, -
– Ничего.
Я подумал, что хорошая была пора, когда Ила была Круглова. И еще мне пришло в голову, что Ила, все-таки, до мозга костей Круглова. Конечно, Круглова, и только Круглова. Веселая, взбалмошная Круглова. Мне очень отчетливо вспомнилось, как давно-давно мы с ней приходили сюда, к Сене, как тут было славно, и как Сеня, провожая нас, спросил у Илы ее фамилию - тогда было непонятно, зачем. Пока я размышлял, он придвинул к стенному шкафу библиотечную лесенку и полез вверх. Это выглядело комично, потому что Сеня был довольно толстый.
– Полки защекочут твой живот и ты упадешь!
– крикнул я ему. В таком духе я острил в дни своей юности.
– Никогда!
– бодро отозвался Сеня, протянул руку, достал сверху какую-то коробочку и неуклюже, но лихо спрыгнул.
– Вот она, - сказал он, показывая мне вынутую из шкафа коробочку.
– Кто она?
– Твоя жена.
– Почему?
– глупо спросил я.
– Здесь ее модель мира пятилетней давности. Но это хорошо, что она такая старая. В ней - сплошная молодость.
– Вот оно что!
– Во мне зашевелился червячок ревности.
"Какого черта!" - подумал я, ибо вот уже два года ни разу ни к кому не ревновал Илу. Даже к Зяблику.
– Когда ты приводил ее ко мне, я ее незаметно списал. Помнишь, она надевала игрушечный кокошник и вертелась перед зеркалом? Это был хитрый кокошник. От него шли провода вот сюда...
– Ты, по-моему, врешь, - прервал я Сеню и тотчас успокоился, ибо подумал, что скрытный Сеня имеет обыкновение говорить чистую правду. И вспомнил, что я тоже от нечего делать примерял этот самый кокошник.
Тем временем Сеня открыл коробочку, вынул серебристую лепешку с записью Илиной модели мира, тщательно завернутую в прозрачную пленку, и стал аккуратно разворачивать ее.
– Осторожнее!
– сказал я.
– Не бойся.
– Он взял развернутую лепешку за края и вставил ее в черную штуку, похожую на почтовый ящик, на котором вместо таблички с объявлением о часах выемки писем находился черный стеклянный экранчик. Тотчас на экранчике запрыгали светящиеся точки и линии.
– Это двумерная развертка спирального обхода ее модели мира, - сказал Сеня. Он повернул что-то сбоку почтового ящика, и линии понеслись с космической скоростью, сливаясь в сплошное световое месиво, как в испорченном телевизоре.
– Конечно, тут не вся ее память, но главное есть. Скорость развертки я поставил самую удобную для восприятия.
– Забавно, - сказал я и, опасаясь, что он пустится в объяснения, спросил: - ты понимаешь, что означает эта свистопляска?
– Нет. Никакой расшифровки пока нет.
"Вот и хорошо", - подумал я. Но Сеня продолжал:
– Впрочем, иногда достаточно эмпирического анализа. Кое-что, например интегральные гиперзнаки настроений, можно выделять, усиливать и даже передавать по радио, - он ткнул рукой в антенны, выставленные за окно.
– Ты знаешь, что человек слышит кое-какие радиочастоты?