Измени меня
Шрифт:
— Тише-тише! — произнёс Стёпа, снова начиная поглаживать её по руке, но теперь эти прикосновения показались ей неприятными. — Тебе нельзя волноваться, — он словно бы смутился и отвёл взгляд, через мгновение снова переводя его на лицо Поли. — Из-за нашего ребёнка.
Если ей и казалось до этого момента, что она совершенно не умеет злиться, то теперь Полина поняла — она вполне способна испытывать самую настоящую агрессию. Внутри вспыхнула такая обжигающая буря злости, что оставалось дивиться самой себе. Степан считает, что имеет право говорить о ребёнке, как о своём! И это после того, что он наговорил её тогда, у него дома!
«И тебя, и папашу этого…
Внутри властвовала самая настоящая фурия, способная уничтожить любого, кто собирался хоть каким-то образом заявить свои права на то, что принадлежало только ей.
— О каком ребёнке речь, Степан? — язвительно улыбнувшись, поинтересовалась Поля, с удовольствием наблюдая за тем, как на лице Стёпы расплывается растерянность. — Твоего ребёнка больше нет.
Теперь растерянность сменило такое выражение, которое напугало Полину, заставив усомниться в том, что она говорила. Страх, неверие, ужас от того, что он услышал.
— Как нет? — тупо переспросил Степан, впиваясь взглядом в её лицо.
— Так — нет. Твоего ребёнка больше нет.
Ей казалось, что она не врёт ему. Его ребёнка больше не было. Был только её малыш, которого она собиралась защищать от всех всеми правдами и неправдами. Его же ребёнок умер тогда, когда он сказал эти свои дурацкие поздравления.
— А теперь уходи, — прошептала она, прикрывая глаза.
На неё накатила просто жуткая, удушающая слабость. От всего пережитого, от призрачного ощущения, что всё окончено. И в этой слабости было на удивление привычно и приятно. Она расслабляла, убаюкивала, обнимала.
— Уходи, — снова выдохнула Поля, и Стёпа подчинился, вставая со своего места и скрываясь за безликими дверями палаты.
Разум словно бы отключился, а тело действовало само по себе, устремляясь из кабинета туда, где была Полина. Она была, была, была… Именно эти мысли преследовали Степана, когда он чётко и выверенно вёл машину в сторону трассы Скандинавия. Больше он не мог ни о чём думать, кроме этих жутких слов Артура, которые до сих пор звучали в его голове.
Разбилась. Насмерть.
Она разбилась, а вместе с ней разбился его мир. Он вспомнил, как она приходила к нему в последний раз (нельзя, нельзя говорить себе слово «последний»!) и как сообщила о ребёнке. Теперь он знал, чувствовал, что это был его ребёнок, потому что по-иному быть не могло. Никогда бы Полина не пришла к Стёпе, чтобы сообщить ему о чужом малыше, слишком бредово это звучало даже наедине с самим собой. Что же он будет делать, если слова Артура подтвердятся? Похоже, останется просто лечь и тихо сойти с ума.
Она была первой, кто смог приручить его. И с кем ему хотелось просыпаться каждое утро, просто обнимая и прижимая к себе тёплое податливое тело. До этого он предпочитал любить на расстоянии, и именно эти чувства считал самыми правильными. Для себя, по крайней мере. И вот теперь, когда он потерял Полину, все его дурацкие принципы оказались до примитива отвратительными!
Большая площадка неподалёку от трассы Скандинавия была полна народу. Множество ребят, большинство из которых были одеты в разноцветные слитные костюмы, стояли небольшими группами и никто не спешил разъезжаться.
Степан припарковал автомобиль, двигаясь на чистом автопилоте, медленно распахнул дверцу и вышел в жаркий майский день, тут же ища взглядом Артура. Пусть за это время выяснится, что всё это неправда, и кто-то на небе что-то чертовски напутал. Пусть одной из этих людей в комбинезонах окажется Полина, и он тогда просто обнимет её, прижмёт к себе и скажет, что больше никуда не отпустит.
Степан двинулся к центру этой площадки, безостановочно ища глазами в толпе Артура, и стараясь думать только о том, что всё это — чудовищная ошибка.
— Стёпа, я… — Артур нашёлся сам, просто возникнув рядом.
Степан перевёл на него невидящий взгляд, а потом услышал то, что буквально выбило из Степана воздух.
— Тут возникла неразбериха. Насмерть разбился водитель почти такой же машины, как у Поли. Произошла ошибка, с Полей всё в порядке, она во второй областной…
Дальнейшее Стёпа уже не слушал, разворачиваясь на месте и быстро шагая к своему автомобилю.
«Поля жива, с ней всё в порядке. С ней всё в порядке…»
У неё была очень нежная кожа, а глаза, которыми она взглянула на него, едва пришла в себя, были полны жидким агатом. И в этом агате плескалась странная угроза. Полина и угроза — совершенно несовместимые вещи. Он что-то говорил ей, какие-то абсолютно неважные и одновременно самые нужные на свете вещи, ведь самым главным было то, что он и она сейчас рядом и всё позади. А Поля смотрела на него, и в её взгляде плескался арктический холод. Он не знал причину этого холода, но долго теряться в догадках не пришлось. Полина объяснила ему всё сама. Казалось бы, ещё несколько часов назад Степан и думать не мог о том, что у него будет ребёнок, а именно сейчас, когда оказалось, что их малыша больше нет, чувство невыносимой потери, сродни тому, что он ощутил от известия о смерти Поли, охватило Стёпу целиком. Когда же Поля добавила ужасающее в своей простоте слово «уходи», он снова впал в состояние, когда тело двигалось само по себе. Нужно было исчезнуть, скрыться, пропасть, чтобы только больше не приносить боль тем, кто был рядом и кто любил его.
Перспектива оказаться пьяным в хлам оказалась на удивление привлекательной, и Стёпа буквально помчался в сторону дома, покинув палату Поли. Сейчас было неважно всё, кроме желания спрятаться. Всё остальное было призрачным.
Часы и дни летели быстро, мелькая калейдоскопом серого цвета. И было неважно, какое время года за окном — лето, осень или же лето, похожее на осень — Степану было всё равно. Только сейчас, потеряв то, что так быстро исчезло из его жизни по глупости, он понял, насколько неинтересным и пресным было его существование до этого. То, что казалось настоящим, дорогим и важным, теперь стало настолько ненужным, что он удивлялся, как раньше ему хотелось находиться в этом всём. Заниматься какими-то делами, испытывать к ним интерес.
Поначалу он вообще впал в некоторое подобие душевной комы, когда все рецепторы чувств души умерли за ненадобностью. Секунды превращались в минуты, а те в часы, но Стёпа не замечал этого, вполне комфортно существуя в своём мирке, который он называл про себя «конура».
Гостиная загородного дома — в ней были удобный диван, большой телевизор фоном, полумрак и много выпивки. А большего Стёпе было и не нужно. Лето промчалось быстро, став одним вечером, вместившим в себя чуть более девяноста суток. Часто приезжал Влад, что-то говорил, грозился, но Степану не было никакого дела до друга. Пока однажды тот не приехал и не заявил, что так больше продолжаться не может. Вместе с ярким солнцем, ворвавшимся в окно, которое распахнул Владислав, в жизнь Степана вошёл стыд за то, что он творил, а ещё Борис Ефимович, которого друг привёз с собой в качестве спасательного круга для Стёпы.