Изобилие
Шрифт:
– Юль, Юль…
Да, это, скорее всего, на всю ночь. Классно. Еще одна ночь, правда, не слишком веселая, зато не дома.
Сентябрь 1995 г.
Имя
Лариса сидела на скамейке, ожидая мужа. Заканчивался рабочий день. По бульвару спеша и не спеша двигались пары, компании и одинокие люди. Сейчас и Виктор выйдет из своей типографии, они традиционно, как почти каждый вечер, прогуляются до фонтана и пойдут домой. Ужин уже готов, по телевизору вечером детектив.
Прохладно, середина сентября. С тополей иногда тихо падают листья. Дышится глубоко, воздух хороший, вкусный. Конечно, как и всегда осенью, немного грустно. Ощущается, как жизнь течет, хоть и неплохо, но течет непрерывно, день за днем, день за днем. И не вернуть. Сладковатая такая, даже приятная грусть.
Вот придет Виктор, они обнимутся, и станет совсем хорошо.
Лариса посмотрела
К ней подошел молодой человек, сидевший до того на противоположной скамейке. Черная куртка, порванная и зашитая на рукаве, «молния» сломана. Брюки без стрелок, с пятнами, лицо сероватое, плохо выбритое, будто станком в спешке несколько раз там-сям провели и бросили.
– Извините, – заговорил он тихим, мямлящим голосом. – Извините, вы бы не могли сказать… Только, гм… В общем, как вас зовут?
Лариса недоуменно скривила губы, еще раз оглядела подошедшего. Задержалась на лице. Глаза унылые, блеклые, даже странно, как это он, с такими глазами, решился заигрывать. Она отвернулась.
Молодой человек не унимался:
– Извините, вы, может быть, меня не так поняли, но… понимаете, просто… ваше имя…
– Я вас не понимаю, – холодно сказала Лариса. – Странно вообще…
– Да, понимаю… – Он, кажется, задумался. – Да, трудно понять. Но просто… я бы хотел узнать, как вас зовут. Ну, ваше имя.
Лариса начала раздражаться:
– Видите ли, я замужем. Сейчас придет мой муж.
Она сказала это подчеркнуто предостерегающим тоном.
Но молодой человек, наоборот, обрадовался:
– Я вижу, вижу! У вас колечко – я это отметил. Да… Я вас часто здесь вижу… я здесь часто гуляю. И вот, понимаете…
– А-а, – догадалась Лариса, – я на кого-то похожа, да?
– Да. То есть – нет. Нет! Просто… Только не сердитесь! – Он даже вскрикнул и снова замямлил не смело, но настойчиво: – Я просто хочу… хочу узнать ваше имя. Мне это не… ну, необходимо. Пожалуйста.
Лариса передернула плечами и вздохнула:
– О господи!
– А я уже все продумал… Мне все ясно, – сам как бы с собой или, скорее, будто во сне бормотал этот странный. – Все дело в имени. Без него не выходит… не склеить… Понимаете, вы должны помочь… Скажите.
– Да зачем? Зачем вам знать мое имя? – откровенно изумилась Лариса. – Что там склеить еще?
Он вздрогнул, глаза его заблестели.
– К со… Я, к сожалению, не могу ответить. Но… – И он просительно сморщил лицо. – Ну что вам, трудно, что ли?
– Ну, Лариса, например. И что?
– Лариса? Честно?
– Да что ж это, господи!..
Молодой человек устремил оживший вдруг взор поверх ее головы, куда-то на крыши пятиэтажек, и тихо стал пережевывать:
– Лариса… Лари-са… Ла-ри-са-а…
Потом глянул ей в глаза, встряхнулся и сказал торопливо, деловито, словно приезжий, который узнал наконец, где находится нужная улица, и заспешивший теперь туда:
– Большое спасибо!
И он быстро пошел по тротуару, сутулясь, помахивая руками, бодро подбрасывая носками ботинок палые листья. Лариса усмехнулась, пожала плечами и посмотрела в сторону типографии – не идет ли в конце концов Виктор.
1995 г.
Бабки
Гля, Куцык такой идет. Я такой: «Куцык, иди сюда!» Он такой вроде не слышит, идет такой. Я такой: «Куцык, стоять!» Ну, ору уже такой. Он такой, раз, остановился. На меня шары выкатил такой. Я ему такой: «Иди сюда, козел!» Он такой подходит. Я такой: «Чё, оборзел, козел?» Он такой забычился, стоит такой. «Чё, Куцык?» Он такой: «Чё?» Я ему такой – бэдыщ в бочину. Он такой: «А-а!» Загнулся такой. «Я такой: Чё стегаешь, урод, я ж с легонца. А щас!..» И такой вроде хочу втянуть в грудак. Он такой опять: «А-а!» Я такой: «Чё ты сокращаешься, гад? Бабки есть?» Он такой: «Нету». Я ему такой: «Пошли». Он такой: «Мне домой надо скорее». Ну, мажется, козел. Я ему такой: «Чё ты мажешься, козел? Пошли, гнида, а то щас вмочу!» Ну, пошли такие в скверик за оптикой. Я такой сел на лавку, закурил. Он стоит такой. Я такой: «Показывай карманы, урод». Он такой стоит забычинный. Я ему пырищем по яйцам – бэдыщ. Он такой: «А-а!» Осел такой. Морда позеленела, пот такой. «А-а!» – приседает такой, плачет. Ниче, очухался. Я ему такой: «Ну, чё, Куцык, еще вмочить?» Он такой – чик, начал показывать. Ну, короче, три косых с мелочью такой выложил. Я ему такой: «Настегал, козел!» И такой – бэдыщ в скуляк. Он такой: «А-а!» – за скуляк схватился. И такой: «Не мои, на хлеб». Я такой: «Мне блин, фиолетово, в курсе?» Засунул такой бабки в карман и Куцыка так за шкирятину: «Стуканешь, Куцык?» Он такой: «Я не стукач». Я такой: «На пидора отвечай». Он такой молчит. Я такой: «Чё, стукач?» Он такой: «Нет». Я такой: «На пидора отвечай. Стукач, да?» Ну, такой в тычину ему мечу. Он такой: «Отвечаю». Я такой: «На пидора отвечай, урод!» Он такой: «Отвечаю на пидора, я не стукач». Короче, отпустил я его такой, покатил такой к ларькам. Как раз на батл «Кавказа» бабок. Думаю, щас такой прикуплю. И тут бэдыщ – такой Свищ выруливает. И такой: «Дыба, стоять!»
1995 г.
Вторая половина дня
Мы шли по лесу и пинали листья.
«Этот от какого дерева? Дуба?» – спрашивал я. «Совершенно верно, Паганель!» – «А у нас дубы не растут. И клены тоже». Когда мы стояли на горбатом мостике с обрушившимися в воду перилами, я боялся, что она столкнет меня. Она живая, ей скучно со мной. И грустный, тихий, словно больной, лес не может заглушить ее радость – ей хорошо. Я хочу, чтобы мне хоть на минуту стало так же. Я пытаюсь говорить глупости: про листья, про осень, про покой, а она смеется. Смеется глазами. «Смотри, цветы!» – она сорвала поздний, почти бесцветный цветочек и воткнула себе в волосы. «Теперь ты совсем похожа на испанку». Она подняла, изогнула руки и щелкнула пальцами. «Здорово», – сказал я. Мы идем дальше. «Это поганки?» – «Наверное». Мы не ищем грибы, мы просто гуляем по лесу и пинаем листья. Они подлетают и вновь ложатся на землю. Я беру ее за руку и держу – и готов держать так всегда, но она освобождается, быстро уходит вперед. «Смотри, а это?» – «О, похоже на шампиньон». – «Краси-ивенький. Сорвать?» – «Только грибницу не потревожь. Новый вырастет». И мне становится неловко за свое сюсюканье. Я думаю: как ребенок… Острыми ноготками она отделила гриб от корня, долго рассматривает. «Интересная шляпка, да?» – «Да». – «И пахнет как! Прелесть…» В ней просыпается азарт. Кружим вокруг того места, где рос шампиньон, но больше грибов нет. «А это что там краснеет?» – «Давай посмотри. Может, мухомор». Подходим. Бутылка из-под кетчупа. Кострище, корявый ствол с облезлой корой. «Шашлыки кто-то жарил». – «Тоже хочу шашлыков». – «Я тоже…» – «Ой, смотри!» Трухлявый пенек усыпан хилыми коричневыми грибками. «Опята, да?» – «Не знаю. Я в таких не разбираюсь». Она присела, осторожно, с опаской трогает грибочки: «И я в грибах мало что знаю. Белые знаю…» – «Тогда оставим, пусть растут». – «Пусть». Неожиданно набрели на маленький прямоугольный пруд, вся поверхность воды покрыта листьями. «Красиво?» – «Да. Красиво». «Сейчас бы кораблик. – Она сладко вздохнула. – И поплыли бы мы с тобой…» Я пожал плечами: «Нет у нас кораблика». – «Давай тогда просто на бережке посидим». – «Давай». Присели на листья, она взяла один, покрутила, потом – еще один. «Смотри, по краешку он зеленый». – «Это кленовый?» – «Кленовый». – «Красивые у кленов листья». Я лег на спину и стал смотреть в небо. Его мало, прямоугольничек, словно отражение пруда. И облака бегут, бегут, и солнце то выглянет, то спрячется. Она легла рядом. «Что грустишь?» – «Не грущу, на небо смотрю». – «И что видишь?» – «Облака, солнце». Она тоже смотрит, наверное, ищет солнце. А его там нет, где-то оно сбоку, за деревьями. Потом повернулась набок, прижалась ко мне: «Мне холодно». Я прикрыл ее полой своего пальто, и она уткнулась мне лицом в грудь. Я обнял ее. И так мы лежим долго, я дышу ее волосами. Странно все это, странно… Пролетела птица, тяжело, со свистом махая крыльями. Она приподняла голову: «Что это?» – «Ворона». – «А… Ты уютный и теплый». Снова спряталась, я еще крепче обнял ее и закрыл глаза. Время от времени грохочут вдалеке электрички, а так, без них, тихо-тихо, и воздух чистый, свободный. Сытный. «Хорошо здесь», – слышу ее голос как будто в себе. «Да, я об этом же думаю». Кажется, часы остановились, и мы никогда не уйдем отсюда, и больше ничего нигде нет, кроме этого больного леса, маленького, под опавшей листвой спрятавшегося пруда и нас, прижавшихся друг к другу. Странно… Порыв ветра, зашуршало, на нас посыпались листья. Пусть засыплет, засыплет совсем… «Я теперь как ведьма, да?» Она сидит, подогнув под себя ноги, волосы растрепались, в них сухие травинки. «Нет». – «А-тя-тя-тя-тя-тя», – состроила морщинистую гримасу, зашамкала ртом, как беззубая. «Все равно нет». – «Ладно, пойдем на станцию».
С платформы виден город.
1996 г.
Мастер
В разгар лета это случилось – у Синицыных сломался насос. Они сами не местные, из города, купили усадебку – избушку и двенадцать соток – под дачу, проводят здесь отпуск, картошку растят, овощи кой-какие. И вот поливать стало нечем, насос сломался. А жара стояла – пекло сплошное, небо чистое, белое аж, дождя не обещают. День-два не полить, и засохнут все эти огурцы-помидоры до праха.