Изобрети нежность
Шрифт:
Они делали все то, чего страшно не любила Аня!
Будто почувствовав его присутствие, выскочила из кухни мать. Лицо ее осунулось, глаза, немножко безумные, немножко опустошенные, запали.
– Павлушка! – Она схватила его за руку и увлекла на кухню. – Спасибо, Павлик! Спасибо тебе, родной, что зашел! – Слез у нее, наверно, уже не было, потому что голос дрожал, как в рыдании, а глаза сверкали безнадежно сухо.
Она усадила его на табурет.
– Сейчас я тебе… С яблоками, будешь?! – спросила, уже надрезая пирог. И вдруг сама поняла, что
– Зачем они там?.. – зло спросил Павлик.
– Пусть… – прерывающимся голосом, сквозь слезы, едва слышно проговорила она. – Так принято… Может, ей легче будет…
Павлик еще крепился. Вытащил из кармана записную книжку.
– Тетя Вера… У меня вот – Анина…
Мать посмотрела невидящим взглядом. Потом неслушными руками бережно согнула ему ладонь.
– Возьми себе, Павлуша… Не забывай ее… Никогда не забывай Аню….
Павлик зажал в кулаке книжку и, опуская ее в карман, не мог сдержать вдруг сбежавшей по щеке слезы.
А тетя Вера, обняв его за локти, уткнулась лицом в плечо Павлика и вся тряслась, беспомощная, слабая…
Павлик не знал, откуда пришла к нему твердость. Но только он взял ее обеими руками за голову, слегка отстранил, чтобы смотреть глаза в глаза, и сказал почти ровным голосом:
– Тетя Вера, я, когда вырасту, – я вам всю жизнь помогать буду! Маме и вам. Всю жизнь!
Единоборство не окончено
О том, что он решил в будущем объединить матерей – свою и Анину, – Павлик пока не сказал. Нужно было дождаться приезда Татьяны Владимировны. Но уже одна мысль об этом придала ему уверенность, вернула так необходимую сегодня выдержку. Так что к лесу он приблизился пока лишь для еще одной ориентировки, чтобы уж потом терпеливо ждать ночи.
Жужлицу пересекал на этот раз не по льду, а мостками, сделав по дороге большой крюк: сначала вдоль берега влево, потом назад. Никаких особых планов на этот счет не строил. Но в сгущающейся темноте представил себя на заснеженном льду Жужлицы одинокого, всем видимого: из окон домов, из лесу… И благоразумно повернул налево. Затем по-над берегом, мимо дома бабки Васильевны, приблизился к сосняку.
Опять долго всматривался издалека в участок леса близ тополя. Мысленно пересекал огороды то по кратчайшей прямой от дерева к лесу, то немного наискосок, туда, где кучерявились молодые кустики вереска.
Потом, чтобы еще раз увидеть наезженную горку с черной полыньей внизу, углубился вдоль Жужлицы в сосняк и застыл на месте, различив живой человеческий силуэт впереди. Тень человеческой фигуры двигалась под укрытием сосен параллельно берегу – медленно, едва заметно, и потому немудрено было проглядеть ее.
Кто это был? Мелькнули в памяти все, кого он знал… Сегодня здесь мог оказаться почти каждый. Плюс еще переодетый в штатское милиционер. Но зачем бы ему слоняться по лесу, в темноте?.. Хотя на кладбище он тоже заметно таился от людей… Нет, здесь милиционеру делать было нечего.
Присутствие неизвестного близ Жужлицы означало, таким образом, пока одно: что не курильщик появлялся вечерами в сосняке. А значит, и стрелял в Павлика наверняка не он. Стрелял кто-то другой, пока неведомый, – икс…
Это несложное заключение воодушевило Павлика. Ведь если бы во всех неожиданностях, во всех бедах оказался виноват один курильщик, борьба с ним после ночного выстрела была бы уже законченной. А теперь она продолжалась: его, Павлика, борьба… И он уже имел твердые планы.
Костя-неандерталец
В задумчивости Павлик не вдруг рассмотрел человека на верхней ступеньке и, уже поднимаясь на крыльцо, чуть не шарахнулся назад от дома.
Человек сидел, привалившись вплотную к срубу, и почти сливался с ним в темноте.
– Это я… – безрадостно предупредил Костя.
Павлик облегченно передохнул и сел рядом.
– Чего ты здесь?..
– Я, Павка, стал питекантропом. Нет… Даже неандертальцем.
Павлик смутно представлял, кто из них симпатичнее: питекантроп или неандерталец, кто больше нежности изобрел… И потому промолчал.
– Я, Павлик, девушку ударил…
Поступок был совершенно неожиданный со стороны Кости. Так что Павлик опять не сразу нашел, что сказать ему.
– За что?..
Костя ответил после паузы:
– Не знаю… Да это, Павка, и не имеет значения. Ведь – девчонка!
Павлику стало жалко его. И немножко почему-то обидно. Если бы Татьяна Владимировна знала, сколько несчастий обрушится на ее сына, никогда бы ей не сыграть в «Бесприданнице»…
– Что же ты сидишь здесь?..
– А я здесь ночевать буду.
Павлик вздохнул, и это получилось у него, совсем как иногда у матери: глубоко, безнадежно.
– Она дома?
– Дома… Плачет, наверно…
Павлик поднялся.
– Ну, ты погоди… Я сейчас, ладно?
Костя не ответил, даже не поднял головы.
– Подожди… – повторил Павлик. – Я потом скажу…
Вика, поджав ноги, сидела на кушетке, всхлипывала. По одну руку от нее лежал белый костюмчик, по другую пальто, чулки, словно бы приготовленные, чтобы одеться и уйти.
С приходом Павлика губы ее задрожали сильней, а темные глаза красиво, как в кино, заволокли слезы. Павлик приблизился.
– Чего ты обиделась?
Вика глянула жалобно-жалобно.
– Он отлупил меня!.. Вот сюда! – Показала на щеку. – Ударил! Меня мама никогда не била… – Она тихонько и безнадежно заплакала.
– Ну вот… – сказал Павлик. – Чего это вы…
– Я уйду!.. Пусть меня грызут дома, зато не бьют!
Павлик взял ее пальто и отнес на вешалку. Она не противилась.
– Он это нечаянно… – вступился за Костю.