Изумленный капитан
Шрифт:
Каждый день можно было ждать, что на квартиру заглянет еще кто-нибудь из Военной Конторы, проверить, как чувствует себя капитан-лейтенант. Возницын знал это и всегда был на-чеку: хотя Афонька ежедневно убирал горницу и уже по лавкам ничего не валялось, а епанча, кафтаны и прочая одежда висели в порядке на вешалке, но Возницын – на всякий случай – ходил в башмаках на босу ногу и в простой рубахе с косым воротом, чтобы при первой тревоге лечь в постель.
Когда пожаловал гость, Возницын сидел у стола и от скуки писал на бумаге то, что взбредет в голову. Среди росчерков, завитушек на
„Изрядно зело на кругу списана в цело вся небесная твердь шириною, круглою еяже всяко окончание равными лучами от среды касается тоже мнози нарицают глобус.”
И стихи:
„Ну. Что ж мне ныне делать. Коли так уж стало.Расстался я с сердечным другом не на мало…”Возницын, в раздумьи, писал – «Пригожая моя, хорошая моя…» когда в сенях кто-то заговорил с Афонькой.
Возницын насторожился. Афонька кого-то приветливо приглашал:
– Пожалуйте, пожалуйте! Дома!
Возницын, бросив перо, кинулся к кровати.
Дверь отворилась. В горницу вошел широкобородый, лопоухий Борух Лейбов.
– День добрый, пане капитане! – сказал он, кланяясь Возницыну.
Борух снял бобровую шапку и оказался в черной бархатной ермолке.
– А, гут морген! Гут морген! – радостно заговорил Возницын, спрыгивая с кровати и набрасывая на плечи кафтан.
– Давно из Смоленска? Ну как там?
– Приехали на той неделе, в понеделок. Все живы-здоровы, хвала богу! Поклон вам от тетеньки!
– Спасибо! Раздевайтесь, садитесь, Борух Лейбович! Поговорим!
– Отчего же не потолковать, можно!
Борух снял хорьковую шубу и сел на лавку, поглаживая широкую бороду.
– Як пан Возницын живет? Чи здрув?
– Благодарю. Теперь ничего, поправился! Афонька! – кликнул Возницын, убирая со стола бумагу, чернила и перо.
– Я тут, ваше благородие!
– Надо попотчевать дорогого гостя. Неси вино, курицу – все, что у тебя есть!
– Дзенькую [39] пану! Прошу не беспокоиться – я только на минутку. Тетенька просила зайти до пана узнать, як здоровье, може, пан захочет отослать в Путятино письмо. Я скоро поеду в Смоленск…
39
Дзенькую – благодарю.
– Может быть, я и сам соберусь. Это выяснится на-днях.
– Вот и добре. Поедем разом.
– У Боруха Глебова лошадь, ваше благородие, хорошая – с ним доедешь быстро, – вмешался Афонька, ставя на стол флягу с вином, вареную курицу и хлеб.
Возницын, наливая в чарки вино, сказал:
– Помните, в четвертой книге Моисеева закона, в главе шестой говорится: «аще кто обречется на себя вина и сикера пива и меду не пить и мяса не ест, он свят будет». Как тут понимать слово «сикера»? Ведь, сикера – это ж топор, не правда ль? – обратился к Боруху Возницын.
– Известно,
Возницын чокнулся с Борухом, недовольно косясь на Афоньку.
– За ваше здоровье!
– Дай, боже, здоровья пану! – ответил Борух, кланяясь.
Он выпил, утер ладонью рот и, поглаживая бороду, неторопливо ответил:
– Сикера – топор, но тут, в этом месте, сикера означает другое: старое вино.
– Вот как это? – шутя сказал Возницын, кивая на флягу.
– Може и так, – чуть улыбнулся Борух. – А вы хорошо помните Писание. Из вас добрый бискуп вышел бы.
– У меня, Борух Лейбович, борода больно жиденькая растет – я это после горячки увидел, как два месяца не брился. Был бы не то пастор, не то поп, – весело ответил Возницын.
Он был сегодня в отменном настроении.
– Что ж вы не закусываете? Возьмите кусочек курицы! – потчевал он гостя.
– Дзенькую! Что не резано по нашим заповедям, того нам есть не позволено. Я вот хлебом закушу!
Борух отломил корочку.
– Знаете, ваше благородие, я в Смоленске у одного ихнего старозаконника на квартире стоял, у шорника Хаима, Борух Глебов ведает, – кивнул Афонька на Боруха. – Так у них для мяса – одна тарелка, а для молока – примерно для простокваши, аль творогу – другая! Смешно!
– Ничего смешного тут нет: у каждого свой закон, – оборвал его Возницын.
– Хотя оно, правда, и у индийцев, в Астрахани которые… – согласился Афонька и уже хотел, было, что-то рассказать, но Возницын строго оборвал:
– Ступай, ступай! За тобой никому слова сказать нельзя!
Афонька сконфуженно шмыгнул носом и вышел из горницы.
Борух поглядел ему вслед и сказал, сдержанно улыбаясь:
– В Талмуде говорится: «десять мер болтливости сошли на землю. Из них девять достались на долю женщины». Ваш денщик как раз имеет десятую!..
– Это верно, – смеялся Возницын: – Малый – хороший: и честный, и не дурак, а вот поди ж – болтлив хуже бабы…
Возницын взялся за флягу, собираясь налить по второй. Борух осторожно удержал его руку.
– Нет, дзенькую, пане Возницын! Хватит. Мне сегодня в таможне придется краску английскую принимать. Что чужие купцы скажут: «Вот ливрант [40] обер-гоф-фактора Липмана – пьян, как Лот… Дзенькую! В другой раз выпью, а теперь – довольно!
– Как хотите – воля ваша…
40
Ливрант – подрядчик.
Возницын поставил флягу на место.
– Скажите, Борух Лейбович, я тут с одним стариком спорил насчет того, который нонче год?
Борух нахмурил черные с проседью брови.
– Какой год? 736, хвала богу!
– Нет, какой от сотворения мира? Я говорил, что уже перевалило за семь тысяч с двумястами, а старик спорит: меньше.
– По-нашему пяти с половиной и то еще нет. Почекайте!
Борух поднял вверх голову и, прищурив глаза, зашевелил губами.
– Сейчас 5496 год, как одна полушка! – сказал он и поднялся с лавки.