Изумленный капитан
Шрифт:
Шила стоял и думал о своих делах и от скуки поглядывал, кто входит в собор. Вот вошли нищие – закрестились, закланялись, а одно лишь у них на уме – погреться возле теплой печки. Пришли копиисты из Губернской Канцелярии – что делать в воскресный день?
Снова скрипнула дверь. Вошел какой-то мужик в сермяге.
Шила узнал его – это Михалка Печкуров, работавший у Боруха. Герасим Шила тихо сошел со своего деревянного помоста и, подойдя к Печкурову, тронул мужика за грубый, стоявший колом, рукав сермяги.
Печкуров так и не донес руки до лба – он только думал перекреститься – оглянулся.
– Коли вы приехали с хозяином? – спросил Шила, когда они схоронились за колонну.
– Учо?ра.
– Что ж теперь Борух думает куплять?
– Воск, смолу, лен.
– Так, так, – соображал Шила. – Один приехал или с сыном?
– Вульф остался в Питербурхе. Приехал с каким-то военным капитаном.
– А он зачем?
– Не ведаю. Куды-то с ним ладятся ехать.
– Может, кони скупливать? Тольки ужо куплять некого: у кого еще не подохли от голоду, того давно сам хозяин зарезал и съел.
– Не ведаю…
– А об чем же они говорят?
– А говорят о святом, о Библии. На станции – в Торопце как сидели, – все читали. А когда-нибудь говорят не по-нашему…
– Что капитан не русский? Немец?
– Не, русский! Как за стол садился, видел сам – перекрестился.
– Приходи ко мне сегодня вечером, горелки ради праздника выпьем, потолкуем, – сказал Герасим Шила, отходя прочь от Печкурова.
«Зачем ему этот капитан? – думал он, стоя за свечным ящиком. – Кони скупливать? Борух и сам век на этом прожил, знает. И якие сейчас кони в Смоленску? Да и не выгодно возиться со шкурами: дешевле полтинника не купишь, а провоз станет пятак, да выделка… Сказать – ради караула? Один офицер без солдат – слабый караул. Нет, тут что-то другое!.. Но ушастый чорт не повез бы попусту капитана из Питербурха!..»
…Когда после обедни Герасим Шила возвращался домой, он на углу у Благовещенья столкнулся нос к носу с Борухом Лейбовым.
Борух шел с каким-то высоким, русым человеком в суконной зеленого цвета епанче на рысьем меху и круглой шапке с россомашьей опушкой.
– В Дубровне, в тую середу кирма?ш. [42] Мы купим вам, пане Возницын, – говорил Борух, не видя или делая вид, что не видит Шилы. Они прошли, а Шила стоял, глядя им вслед, и думал:
– Офицер. Православный. А вместо того, каб в церковь на обедню сходить, гешефты с нехристем водит!.. Неспроста это!..
Четвертая глава
42
Кирма?ш – базар.
I
Когда вдали показались старые смоленские стены, у Алены тревожно забилось сердце. Здесь наконец она узнает, куда ж запропастился ее муженек, Александр Артемьевич.
Афонька, вернувшийся из Питербурха в Никольское один, без барина, удивил и напугал Алену. Краснорожий дурак сказал, что барина Александра Артемьевича по болезни вовсе отпустили из службы и что он через Смоленск уехал за рубеж,
Алена никак не могла понять, чем болен Саша. Кажется, после горячки, когда она уезжала к маменьке в Лужки, он был вполне здоров. Алена допытывалась о болезни барина у Афоньки, но Афонька нес такой вздор, что из его речей нельзя было ничего понять.
Волей-неволей пришлось поверить этому шалопаю.
Прошла весна, прошло лето, а муж все не возвращался – ни больной, ни здоровый.
Тогда Алене пришла в голову мысль: а не умер ли Саша?
По совету маменьки и Настасьи Филатовны она вновь взяла к ответу денщика. На этот раз барыня не заставляла Афоньку клясться, а сразу отправила бедного денщика на конюшню. Афоньку били батогами, но и после батогов он твердил все то же: жив-здоров, поехал лечиться от внутренней болезни, а от какой – про то он, слуга, не сведом. И только одно выведали у Афоньки: Александра Артемьевича повез купец-жидовин, Борух Глебов.
Прошла осень, проходила зима. Алена жила так – ни вдова ни мужнина жена.
На «Пестрой» неделе [43] произошло невероятное, ошеломляющее событие: в Никольское приехал из Москвы, из Вотчинной Коллегии, подьячий, который объявил Алене, что все вотчины капитан-лейтенанта Александра Артемьевича Возницына за его безумством отданы под опеку его сестре Матрене Артемьевне Синявиной.
Алена всполошилась. Оказывается, с мужем было и впрямь неладно. Снова в Никольском собрался домашний совет – маменька Ирина Леонтьевна, Настасья Филатовна и все приживалки. Решено было, как Алена ни боялась дороги (она дальше Москвы никуда не езживала), немедля ехать ей в Смоленск. Не ведает ли чего об отъезде Александра Артемьевича за рубеж тетка Помаскина?
43
Последняя неделя перед постом.
– Ты, Аленушка, в Смоленске про этого купца Боруха Глебова спроси – он, ведь, из-за рубежа! Давно говорила я: связался с нехристем, это до добра не доведет! – твердила Настасья Филатовна.
Алена отслужила молебен, взяла с собой дворового человека Фому, первого силача в Никольском, да девку Верку и пустилась в страшный путь. Боялась всего: и незнакомой дороги, и воровских людей.
Но бог милостив – доехали благополучно. В Смоленск приехали к вечеру – красное солнце опускалось за лес. До Путятина оставалось, по словам маменьки, еще верст семьдесят. Приходилось ночевать в Смоленске.
Алена с тоской глядела на невзрачные, закопченные избенки, на непривычные колпаки и другого покроя свитки и сермяги. Вот баба несет на коромысле ведро – и коромысло-то не такое, как в Москве!
Алене стало как-то не по себе: куда заехала одна!
Алена не захотела въезжать в самый город. Она выбрала тут же, на правом берегу, избу побольше и почище с виду – в ней даже были красные окна с крохотными стеклами – и послала Фому спросить, нельзя ли капитанше Возницыной переночевать.
Во дворе забрехал цепной пес, потом засветился в окне огонек – и вот сам Фома гостеприимно распахнул скрипучие ворота.