Изумрудные зубки
Шрифт:
– Арсен?
– Ишь, догадливый! Жила я с ним, радовалась. Но как-то домой с работы пришла раньше времени, смотрю, а он с рыжей уродиной в моей кровати кувыркается. Взяла я на кухне скалку и по голове их обоих ударила. Скалке-то ничего, а головы раскололись. Двойное убийство! Вот и весь криминал. Суд признал, что я была в состоянии аффекта и дал мне всего пять лет. Так что ты не балуй, мне пару-тройку лет отсидеть, раз плюнуть, а моральное удовлетворение – о-о-громенное!!
– Я и не балую, – прошептал Глеб и поплелся к огромному сараю, где кудахтали куры и хрюкали свиньи.
Славная мысль вдруг пришла ему в
Он вернется в свою тихую, благополучную жизнь. К маме, к бабушке, к жене, к любовнице, в двум любовницам, если, конечно, Татьяна на полном серьезе не укатила в свой Новосибирск. Нет, к Татьяне не надо. Она слишком юная, проку от нее никакого. Ее саму надо опекать и о ней заботиться. А он сдастся в руки взрослых, сильных, надежных женщин. Они разберутся и с диском, и с камнями, и с его безопасностью.
Глеб открыл дверь сарая и покачнулся от резкой, сшибающей с ног вони. Афанасьев сделал шаг назад и огляделся. Участок вокруг дома был огорожен высоким кирпичным забором, а одна сторона, прилегающая к соседскому огороду – колючей проволокой. Интересно, как он смог на него проникнуть?
– Не балуй! – крикнула ему с порога Луиза и весело захохотала.
– Думаем! Думаем! Думаем!
Сычева носилась по комнате из угла в угол. – Устроим мозговой штурм!
– Устроим, – еле слышно повторила за ней Афанасьева.
Таня лежала на широкой кровати, с мокрым полотенцем на лбу. Утром она вернулась от матери и вновь обретенного папаши в свое тайное логово. И только тут, после радостных воплей Сычевой, искренних слез радости Татьяны, после объятий и подробного рассказа, что с ней случилось, Тане стало по-настоящему плохо: голова заболела и закружилась, руки и ноги задрожали от слабости, а желудок напомнил о себе тошнотой. Наверное, это были последствия стресса.
Или, все-таки, она заработала сотрясение мозга?
В детстве у нее жил хомячок. Как-то раз, чистя клетку, она за ним не углядела, и хомячок навернулся с табуретки вниз головой. Последствия были ужасные: хомячок стал бегать не по прямой, а кругами, словно пытаясь догнать свой хвост. Ветеринар был жесток в своем приговоре. «Лампочку стряхнул», сказал ветеринар и прописал хомяку темноту, покой и какие-то капли, которые Таня три раза в день капала в зубастую пасть. Капли пошли впрок, хомяк стал бегать ровнее, и хотя его иногда заносило – это был вполне здоровый и веселый хомяк. Потом он, правда удрал, устроил в печке гнездо и спал там, пока печку не включили, но это уже другая, почти кулинарная история.
Сейчас она напоминала себе того хомяка – голова сильно кружилась и, если бы она встала, то тоже пошла бы кругами вокруг своей оси. Ей бы сейчас темноту, покой и тех капель.
Но дневной свет настойчиво лез в окно, название капель она не помнила, а вместо покоя Сычева предлагала устроить ей «мозговой штурм».
Только бы не застонать во время этого «штурма».
– Значит, ты говоришь, что Глеба вот-вот должны были назначить главным редактором международной газеты «Власть»?! – спросила Сычева.
– Мама и папа так говорят. – Ей было удивительно легко выговаривать это слово – папа. Словно она всю жизнь его употребляла.
– Мама и папа! Как трогательно! И за две недели до этого чудного события Афанасьева тюкают по башке и увозят в неизвестном направлении. При этом у него в столе валяются камешки стоимостью с небольшое африканское государство, а также запароленный диск со статьей, разоблачающей самых что ни на есть неприятных парней во всей Москве и Московской области. Статья подписана его именем, но мы почти наверняка уверены, что Глеб «так» и «такое» написать не мог! Старый хрен Зельманд сам рыщет по всем квартирам в поисках камней и статьи! Он даже окочуривается от страха, не найдя ни того, ни другого. А мама и папа говорят, что Афанасьев вот-вот станет главным редактором. Что это значит, девки?!! Что это означает для Овечкина, до которого я так и не могу дозвониться?! На работу я ни ногой! Я боюсь! Буду скрываться тут, пока что-нибудь не проясниться, пока Овечкин не объявится живой и здоровый, пока... Нет, но что, все-таки, все это значит?!
– Ни Глеб, ни Овечкин о новом назначении ничего не знали, – поспешно заметила Таня, наблюдая, как от головокружения вращается простенькая люстра на потолке. – Об этом знали только... мама и папа!
– Мама и папа! – опять заорала Сычева. Она все носилась, как заведенная, потому что только в движении могла выплеснуть накопившееся возбуждение. – Как сложить этот пазл, девки?! У меня впечатление, что в нем много фрагментов совсем из другой картинки! Нет в этом сюжете Глеба, но тем не менее Афанасьев пропал! Тем не менее именно у него в рабочем столе я обнаружила жуткие вещи! Именно за его столом кто-то застрелил тюфяка и мямлю Игнатьева! Черт!
«Мозговой штурм» терпел крах. Разрозненные сведения плохо соединялись друг с другом и не позволяли делать правильных выводов. А главное – во всю эту историю никак не укладывалась личность ее главного героя – Афанасьева.
– Я, кстати, эсэмэску отправила оперу Карантаеву с маркой машины, на которой тебя похитили, – сказала Сычева и упала, наконец, обессилено в кресло. – Это все, что я могла сегодня ночью для тебя сделать, – сказала она Тане.
Татьяна стояла в углу комнаты, перед мольбертом. На холсте, улыбаясь, смотрела из-под полуопущенных ресниц, глянцево-приторная Мэрилин Монро. У Монро были алые губы, алое платье и алые туфли. Позади, щетинился небоскребами урбанистически-скучный пейзаж. Интересно, что сказала бы преподаватель по рисунку, трепетная Ираида Соломоновна Штаппельман, если бы увидела эту «работу»? Наверное, ничего не сказала бы, просто схватилась за сердце.
Но Сычева сегодня утром приказала ей:
– Рисуй, вешалка, свои картинки. Нам деньги нужны.
И даже Афанасьева кивнула и слабым дрожащим голосом подтвердила:
– Нужны. Если тебе нетрудно, Татьяна, рисуй. Пусть Попелыхин продает картины.
Татьяне было трудно, но она рисовала. Наступала на горло собственной гордости и рисовала. Деньги, действительно, были нужны. Какой-нибудь богатей купит долларов за двести эту Монро и повесит в своей безвкусно обставленной спальне.