К другим берегам
Шрифт:
Мы оба молчали. Я смотрел на то, как он доставал, разволновавшись, из серебряного портсигара небольшую коричневую сигарку, тем удивленным взглядом, когда примечаешь вдруг за привычной окаменевшей маской человеческого лица живые, глубокие чувства и переживания. Он пустил из сложенных губ ароматный сигарный дымок и сказал, улыбаясь своим счастливым лицом:
– Вот такая история. Но мы, кажется, засиделись - идемте...
Жена художника.
I
Впрочем, мы были знакомы задолго до этой, никем из нас не чаянной, встречи: когда, выгружая съестные припасы из магазинной корзины, я был потыкан пальцем в плечо, а женский голос за спиной, поднял легким фальцетом окончание моей фамилии и подкрутил в знак вопроса. Обернувшись, был пойман внимательным ожиданием, лучившимся из темно-блистающих глаз с крошечной ртутной капелькой в зрачке. Ответив кратким согласием, я недоуменно глядел в эти маслиновые очи. Она назвалась по фамилии, как представляются давным-давно не встречавшиеся знакомцы.
Пока я рылся в глубинах памяти, пазлами вытягивая её облик из разного хлама, следы прожитых лет на лице напротив разглаживались, коротко стриженные, крашеные волосы удлинялись, завиваясь каштановыми кольцами, начинающая собираться в морщины, кожа у глаз, подтянулась, и создавшийся образ юной женщины был такой знакомый, что я вымолвил имя её так бережно, точно пугался разбить вдребезги.
Образовалась неуклюжая пустота узнаванья, заполненная перекладыванием обилия продуктов из вместительной, никелированной колесной корзины, в шуршащие брюха ненасытных пакетов; перемещением этих раздувшихся, шуршащих пакетов к иноземному авто на площадке, за углом магазина; торопливым росчерком на отодранном с лощеным треском блокнотном листе, позже обернувшимся ее адресом; требованием обязательно быть в воскресенье к обеду (к своему удивлению, я ответил согласием), и коротким, будто точка после затянувшейся фразы, прощанием. Затем подождал, пока она вырулила, и прежде, чем укатить прочь, взбросила и снова уронила пальцы обращенной ко мне руки, точно пыталась ухватить давно ускользнувшую нить, которая когда-то удерживала нас рядом.
Дни, отделявшие эту встречу от воскресного обеда, миновали. Наверное, я бы слукавил, если стал уверять, что тянулись они нескончаемо - вовсе нет. Но мне было интересно посмотреть, как она живет, познакомиться с мужем, просто поговорить. После стольких лет, осталось только легкое любопытство. Прежних чувств давно не было. Были обрывки размытых воспоминаний, холодные останки перегоревших отношений, которые, при встрече, зачем-то, пытаемся раздуть, радостно вопрошая "а помнишь?", и разговор соскальзывает в прошлое, потому как здесь, в настоящем, мы стали совсем чужими людьми (чтобы там не мнили себе, поддерживая эту радостно-пустую иллюзию: "а помнишь?"). Помнить-то мы помним, а толку? Все истлело, осыпалось, унеслось прочь.
Сказать по правде: не знаю, зачем я согласился придти, и вовсе не могу понять, зачем все-таки пошел. Проснувшись в воскресенье, лежа в теплой постели, заломив руки за голову, глядел на картину в бронзовой раме на противоположной стене, гоняя по кругу мысль: идти - не идти... Не придти показалось невозможным - получалось не очень красиво, после того, как пообещал, а оправдываться казалось мне глупым ребячеством. Решил: пойду!
Муж оказался намного моложе ее. Он отпер дверь, я принял его за молодого родственника. Потом появилась она в темном брючном костюме, который очень шел ей, и спросила: "Успели познакомиться или еще нет?". Я понял: этот человек с печально красивым лицом, с вьющимися волосами, как на гладко-мраморных головах римских патрициев, и был ее супругом.
Обедали мы вдвоем - за печально-красивым супругом зашла девушка со складным мольбертом, которая была представлена мне Мариной. Оказалось, по выходным они вместе ходили на этюды.
За обедом она рассказала о себе, о муже: познакомились на выставке, она представляла организацию, которая сделала возможным эту выставку, он выставлял там свои работы... кстати, в квартире - только его полотна. Он много работает, ей нравится его картины. Я огляделся, на стенах висели картины в простых рамах. Картины мне понравились, особенно хороши были натюрморты.
Она рассказала о себе, о работе, о жизни - обычные женские разговоры. От выпитого вина - немного раскраснелась, темные, с ртутинками, глаза поблескивали. Затем справилась о моих делах, о здоровье супруги (так и сказала по-мужски: "супруги"), все ли у нас в порядке... Кажется, начали пить кофе. Ковыряя вилкой кусок торта, не поднимая глаз, я сказал: она умерла. Я боялся заплакать, как на похоронах, когда слезы лились помимо всякой воли, если была какая-то воля, и все, что я делал: кусал губы, плотно сжимал, или широко раскрывал глаза - было без толку. Пугался я напрасно - все обошлось. Может, я начал привыкать к мысли о ее смерти?
– Извини, я правда не знала.
– Пустяки,- сказал я, слегка надувая губы, вымолвляя это шелестящее, подобно вылущенной от семечек кожуре, словечко.- Такое случается, и ты, кстати, не могла об этом знать.
– Ты ее любил?
– Да,- сказал я и наколол кусочек торта.
II
Случилось мне стать очевидцем одного щепетильного случая и, сказать по правде, лучше бы этого не произошло - я не из тех, кого увлекают подробности чужой жизни. Только насмешливый случай мало вникает в такие тонкости, а может и вникает - и весьма основательно!
– чтобы сдернув, в последний момент, невидимую завесу, столкнуть нас с тем, чего мы тщательно и упрямо сторонились: потешаясь над нашей уверенностью в том, что именно с нами ничего подобного произойти не может.
Была какая-то вечеринка, одна знакомая попросила меня пойти вместе с нею. Мне не хотелось, но ей удалось убедить меня, что полезно изредка оживлять мое одиночество обществом... В общем, сам не знаю, как очутился там. Из собравшихся я был знаком только с печальным красавцем-художником и его этюдной коллегой, самым чудесным образом оказавшимися здесь. Он тоже припомнил меня. Пожав руки, перемолвившись несколькими пустяшно-обязательными, при встрече малознакомых людей, вопросами, на которые всегда готов ответ, мы разминулись, чтобы уже не надоедать друг другу.
Мне скоро стало скучно. Я жалел что пришел, но надо держать внешнее приличие... Миновал час, приличия были соблюдены, и я отправился одеваться. В длинной, темной прихожей, наткнулся на художника с его подругой. Они целовались, прижимаясь друг к другу. Меня они не заметили. Я вернулся к шумному столу. Домой я не пошел и напился, как все в тот вечер. Вот такие у них были этюды.
Я долго думал: стоит ли рассказывать ей о том, что мне открылось? Стоит ли мешаться в чужую жизнь? Пришел к выводу: да, должен! Ведь когда-то мы были близки... Я позвонил, попросил встречи, чтобы обсудить важный вопрос.