К нам едет Пересвет. Отчет за нулевые
Шрифт:
И все четверо вернулись живые, на двух ногах и о двух руках.
И наплодили детей — каждый не меньше трех, — и прожили все по 80 лет с гаком.
А вот невоевавшие их дети оказались послабее породой — если не все, то многие повымерли или спились.
Но это о другом разговор, наверное.
«Как же я послужу — да не повоюю?»
Самым первым из знакомых пацанов погиб Сват.
Сватом его прозвали за то, что в поисках
Выбирая, естественно, время, когда самой одноклассницы нет дома, зато есть отец, который зачастую и сам не прочь похмелиться.
«Какое сватовство! — взмахивала руками мать. — У ней ума еще нет!»
Но Сват стоял твердо, смотрел серьезно и пронзительно. Он был очень красивый, белесый, и казался положительным, хотя курил с одиннадцати лет, пил с двенадцати и к тринадцати уже успел попробовать наркоту.
«Ну что, мать, — выбредал навстречу Свату из недр квартиры отец в шлепках, — все равно надо сватьев угостить как-то…»
Так Сват похмелялся. Потом его призвали в армию, он не косил.
Тут и началась первая Чечня.
— Как же я послужу — да не повоюю? — сказал Сват и немедля отправился в Чечню.
Его и нескольких парней со взвода убили вскоре после пересечения границы. Это вообще были едва ли не первые жертвы из числа российских военных.
Родителям написали, что начался массированный обстрел нашей колонны, но Сват успел зафиксировать и передать по рации расположение боевых точек противника.
Родители гордились и плакали.
Но все вранье, конечно. Вояки въехали в Чечню, колонна встала, пацаны, в их числе Сват, расселись пожрать, тут два выстрела из гранатомета, и сразу несколько трупов. Даже перестрелки не было. Колонна снялась и поехала дальше к Грозному, а Сват — обратно в Россию, в наш городок, в цинке.
Но я к тому рассказал про Свата, что он задал камертон отношения к первой войне в среде тех парней, которым, собственно, и пришлось воевать.
В те месяцы я заканчивал милицейскую учебку (откуда отправился в ОМОН), парни в курилке громко обсуждали войну, в основном нецензурно, бессмысленно и беспощадно.
Я сказал, что американцы будут недовольны поведением России, на меня посмотрели недоуменно.
— А если я баню затопил, а дым к соседям идет, чего ж мне, и не париться теперь? — спросил стоявший ближе всех.
Никто не понимал особенно, кто такие чеченцы, никому не было до них никакого дела, на их месте могли оказаться грузины, абхазы, осетины, молдаване, ингуши, казахи, узбеки, таджики, а также татары, башкиры, чуваши, якуты и ненцы.
Империализма в этом, впрочем, тоже никакого не было: никому и в голову не приходило говорить о великой России, восстановлении Союза, защите национальных интересов или там геополитике, уж не помню, произносилось тогда это слово вслух или нет. И по сей день среди моих сотоварищей из той поры его значение знаю один я, и то нетвердо.
Думается, что русские люди во все века уходили воевать
Оно и не нужно, это представление.
«Как же я послужу — и не повоюю», — вот что завещал нам Сват, не оставивший после себя ни жены, ни сына, только эту заповедь на все времена.
Много лет спустя, выступая в прямом эфире Национального французского радио, я столкнулся с их извечной привычкой спрашивать о русских людях, прошедших ту или иную локальную войну, как о психологических и нравственных инвалидах, навек больных рассудком и памятью.
И вот ведущая раз меня спрашивает:
— Сильно ли ваши товарищи были травмированы боевыми действиями?
Я что-то отвечаю в тон, чтобы не разочаровывать ведущую.
Она в другой раз интересуется:
— Душевные увечья, нанесенные войной, — они навсегда?
— Конечно, навсегда, — отвечаю. — Не смыть той гари и горечи…
Она и в третий раз спрашивает, и в четвертый — видно, что ей нравится про это говорить и жалеть русских нравится.
Тут запустили тоскливую музыкальную подводку, такую, что мороз по коже, и слезы на глазах, и сразу после финальной затихающей ноты она спрашивает:
— А вы… вы начали писать книги после Чечни? Вернувшись оттуда раздавленным и изломанным, как и все ваши друзья?
И вопрос, и звучавшая только что музыка предполагали ответ однозначный, но тут меня как-то переклинило, и я ответил бодрым пионерским голосом:
— Знаете, я хочу сказать, что русские вообще любят воевать, делают это с удовольствием, с воодушевлением и могут продемонстрировать свои умения в любое время и в любой европейской стране.
Я совру, конечно, если скажу, что пауза была в пятнадцать секунд. Национальное радио все-таки, там профессионалы работают. Но три секунды она молчала, вникая в смысл перевода, и потом перевела разговор на другое и о Чечне не вспоминала больше ни разу.
Не могу отвечать за всех, бывших там, — тем более что войну воевали не СОБРы и омоновцы, а срочники и контрактники, — и все-таки я доныне убежден, что сказал на французском радио правду.
Да, приходилось видеть и вытащенных с горных постов доходяг-срочников, где офицерье продало всю тушенку чеченцам и чудом спасенные солдатики выглядели как сбежавшие из концлагеря; да, заезжали в комендатуры, где дедовщина была хуже, чем на гражданке, — и маленькие, как дети, бойцы возились в ледяной грязи, что-то там латали в водопроводных шлангах, а старослужащие… ну, не буду рассказывать, к черту.
Всякое бывало, но общее ощущение — невзирая ни на что! — было другое: возбужденное — и одновременно внимательное к окружающему; по-хорошему, по-мужски раздраженное — и одновременно радостное, дышащее в полную грудь. Каждая зачистка была не просто зачистка — а почти праздник, почти забава.
По-разному заканчивались эти забавы, но общее настроение все равно оставалось неизбывным. Оно выражается, наверное, так: мы тут по делу, заняты серьезным делом, и ни до каких других дел нам дела нет.