К нам едет Пересвет. Отчет за нулевые
Шрифт:
В первую чеченскую я что-то и не припомню никаких политических разговоров в среде военных. Ну, ругали некую абстрактную Москву и неких мифических предателей, которые заключают перемирия, едва чеченцев поприжмут, — но никто не бранился до такой степени, чтоб сказать: вот перебьем всю черномазую сволочь — и отправимся в Русь душить столичную мразь. Что вы, и в голову никому не приходило.
Жрали, ржали, мотали изоленту на магазины, вытирали слезы и сопли кулаком. Все.
Раньше была нерассуждающая крестьянская Россия, на смену ей пришла нерассуждающая горожанская. Имперским или милитаристским народ этот может назвать только полный чудак.
В первую чеченскую наверху сами не знали, чего лепить. Во вторую — да, лепили: был и подъем, и ура-патриотизм, и Доренко, обещающий ковровые бомбардировки, и блицкриг, и прочие чудеса. Но это уже другая история.
Что лично мне важно: что ни после первой чеченской, ни после второй никто из известных мне пострелявших и побегавших под пулями пацанов не поселил в душе ненависть к чеченскому народу. Не знаю, как там сами чеченцы смотрят нынче на этот наш совместный кровавый беспредел, а у нас… у нас нет общего, поделенного на всех зла.
Разве что у родителей Свата спросить. Но, верно, им тоже все равно. Сын мог в Чечне погибнуть, а мог и в любой другой земле.
Если ты захотел умереть, Сват, — кто бы тебе смел запретить, брат.
Сейчас будет танец
Когда я думаю о возрасте, о любом, особенно о том, что впереди, — мне как-то радостно на душе. Сколько всего еще удивительного предстоит! Какие открытия сулит мне взгляд на жизнь с острия тридцати семи, с крепкой почвы сорока лет, с высоты полувекового бытия! Как мне будет приятно иронизировать над миром в белощетинистые семьдесят, как я буду подсмеиваться над дураками, заполонившими белый свет, в свои восхитительные восемьдесят. В девяносто я буду сидеть под деревом в солнечных лучах и незаметно рассеюсь в них — в тех самых, которые так завораживали меня в моем деревенском детстве, когда мама подметет и помоет полы, а потом в огромном, падающем из окна столбе света плавно танцует пыль. Вот это я пыль и танцую вам.
Впрочем, мы согласны и на любой другой расклад, нам всё подходит, мы всем довольны.
Недавно устроили нелепую драку на улице, в пьяном виде, и я, помню, подумал радостно: «О, сейчас меня зарежут… в тридцать три года… как это поэтично…» Восторг меня переполнял, и я все улыбался и улыбался.
Детство свое я помню плохо, юность не помню совсем, не помню школу и университет, помню только, у меня рождается первый ребенок, я стою напротив и вижу, как он выползает на белый свет, черной башкой и уверенным влажным плечом вперед. Дальше опять ничего не помню, но не потому, что все быстро летит, а оттого, что все, напротив, очень медленно ползет. Такое огромное количество событий и встреч вмещается в каждый промежуток и отрезок, что фиг запомнишь все.
Поэтому я для себя сделал вывод, что чужая жизнь какая-то очень стремительная, а моя, наоборот, очень медленная. Уже и не знаю, что с ней делать. Вот, говорю, мне тридцать три года — и мне уже лет, кажется, семь, как тридцать три. Столько всего случилось! — я только последнюю неделю своей жизни могу на пару романов пустить, а тут еще полгода впереди. Когда ж я это все буду описывать?
Скептик, каких я знаю немало, скажет: «Посмотрим, как ты заговоришь спустя еще три или тридцать три года». Но мне нет дела до скептиков, они мне уже обещали «чеченский синдром», «несчастный
Не дождетесь, как говорится. А если дождетесь, то это победила не ваша правота, а моя минутная слабость. Только и всего. И пошли вон теперь.
А лучше я сам пойду вон от вас, а то вы заразные.
В мире стало как-то подозрительно много тоскливых людей, которым жизнь не в жизнь.
Может, они и раньше были, но я точно помню, что когда я был ребенком, их не было вовсе. Скорей всего, я их не замечал. Значит, куда предпочтительнее быть ребенком всегда и не видеть никогда этих невротиков, истериков и параноиков, этих носителей хандры, скуки, ужаса, разлада, распада, раздора и неверия ни во что.
Сам факт наличия у меня возраста меня все время удивляет, признаюсь. То есть я где-то и как-то помню, что в паспорте у меня прописан день рождения, и вот эти циферки «33» мне очень нравятся (а до этого нравились все предыдущие), — но каждый раз, когда выясняется, что я отличаюсь от всех остальных, мне как-то смешно и щекотно внутри.
У меня есть совершенно бездарная привычка говорить «ты» не только тем, кто меня моложе, но и тем, кто меня старше, причем намного. Недавно был на юбилее одного издателя и литератора, ему исполнилось шестьдесят, я называл его «Олег» и даже «Олежа», а на меня косились как на сумасшедшего. Наверное, это действительно неприлично, но я искренне не видел между нами никакой разницы.
Обычно, как человек, помещенный в социум, я скрываю, что не вижу этой разницы, и стараюсь запомнить отчества взрослых людей, но в нетрезвом состоянии уже не могу.
Однажды я назвал на «ты» и без отчества писателя по имени Михаил Иосифович, и он меня громко отчитывал, держа хваткими, но уже не очень сильными пальцами за локоть, а я опять улыбался — и от нежности, и от нелепости ситуации. Я даже писателя по имени Эдуард Вениаминович называю просто «Эдуард», с чего бы это я тебя стал звать так длинно, тем более что я это и не выговорю в моем состоянии: «…с… ф… в… ич!..»
Подобная же ситуация и с теми, кто моложе меня.
На лице моем уже в глупой младости росла борода, а голову я брил наголо. Помню, однажды выступал перед студентами, преподавал им основы журналистики и, в частности, сказал: «Ну, давайте сразу же перейдем на ты, и будем общаться запросто — ведь меж нами нет никакой разницы, мы ж одно поколение…»
Сижу такой пред аудиторией, бородатый и без волос на голове. Короче, они не выдержали и засмеялись. Тепло засмеялись, но искренне. «С чего этот бородатый тип считает нас, юношество, одним с собой поколением! — так, наверное, подумали. — Тоже мне, Боже мой, ровесничек! Он в зеркале-то видел себя?»
Но я, правда, был тогда совсем молодым. Двадцати четырех лет. Велика ли разница, если от восемнадцати отмерять? (У меня вот на работе за год сменилось два водителя, одному было пятьдесят девять, а нынешнему — девятнадцать. Совершенно одинаковые.)
Но недавно, спустя почти десятилетие, я снова поймал себя на том же самом ощущении, когда выступал в Литературном институте, и умнейший Сергей Есин, подводя итог моим бессистемным словесам, пожурил своих учеников: «Отчего вы не записывали за ним, а? Пред вами стоит человек на пятнадцать лет старше вас!»