К несчастью, только ты
Шрифт:
Подворотня.
Прихрамывая, он влетел в комнату и остановился, тяжко дыша. Все было на месте: блокадный застывший экран проема, и девочка в нем с выражением печального терпения на лице - горький стоп-кадр военной хроники, и богини. Глаголев, наклонясь поочередно, молча сложил буханки на газету.
Ребенок опять видел хлеб, видел этот хлебный сон, сон о целой хлебной горе, выросшей рядом с двумя сказочными феями.
Смоляна взяла в руки буханку, чуть помедлив - вторую, глянула на подругу.
– Пять с половиной объемных единиц металла, Смоли! Всего-то!
– просяще проговорила та.
– Контейнерник отсечет лишнее. Неизвестно, сможет ли Иван еще раз...
– Хорошо, - отозвалась Смоляна, - пусть весь объем достанется этому ребенку.
–
Конта наклонилась над тем самым ведром, смятым и заляпанным известкой, слегка ударила по откинутой дужке. Из ведра с болотным чавкающим звуком выметнулся бело-прозрачный тонкостенный пузырь, казалось, вотвот готовый лопнуть. Но он не лопнул, а высокой полусферой застыл над срезом ведра. Затем изменил и цвет, и фактуру, сделавшись как бы металлической отливкой, красной и пористой, с неглубокой ложбинкой поперек полусферы и несколькими клавишами у основание.
Конта нажала одну из этих клавиш, и полусфера развалилась надвое. Девушка поочередно опустила внутрь обе поданные Смоляной буханки, а Смоляна, разжав над ведром пальцы, уронила вслед хлебу глаголевское кольцо. Красные половинки конструкции сошлись. Конта, нажав еще какие-то клавиши, выпрямилась, улыбаясь Ванечке:
– Сейчас, Иван, еще немногочисленное терпение. ..
В "автоклаве", или как его там, что-то тихо гудело и потрескивало, но пузырь теперь был непрозрачен, и, что стало с хлебом, можно было только гадать. Во всяком случае, горелым не пахло.
– Готово!
Половинки пузыря расхлопнулись, и Глаголев отшатнулся, потому что недра "автоклава" выбросили в воздух золотой шар! Сверкающий золотой шар, упавший прямо в руки Конте. И еще они выбросили небольшой обрубок буханки, подхваченный Смоляной.
– Вот ваше золото, прошложитель, все до последней молекулы, - сказала Смоляна.
– В этом пленочном контейнере посылка пройдет сквозь темпоральный барьер! И вот как это выглядит. Передавай, Конта, поторопись, кланта моя!
Девочка за этим темпо... за барьером за этим, беззвучно засмеялась, смешно всплеснула руками и протянула их навстречу золотому шару, лежащему в ладонях Конты. Раздался треск, по шару пробежали знакомые Глаголеву быстрые зеленоватые змейки: хлеб коснулся барьера. Да и хлеб ли это-золотой этот сверкающий шар? Ванечка смотрел, не дыша. Он видел, как медленно подавала Конта этот шар вперед, как шипящие змейки вились, скользили по золоту и слизывали его, как все большая и большая часть шара становилась уже не сверкающе-золотой, а темно-коричневой, хлебной. Но это было по ту сторону экрана! По ту сторону! Девочка тянулась к настоящему хлебу, гладила настоящий хлеб, гладила! Вот уже только пальцы Конты, изумительной этой Конты, касаются золотого края. Толчок пальцев, последний треск, последний зеленый всполох, и хлебный шар, коричневый, уцелевший, не сгоревший, тяжелый, живой хлеб, не удержавшись в руках ребенка, падает на снег. И девочка поднимает его, прижимает к груди, и целует его, и смотрит, смотрит на них: на невидимого Глаголева, на двух сказочных фей, волшебниц, которые ей видны, одна из которых подарила ей этот золотой хлеб. Смотрит, смотрит из-под своей шали, шапки, и полон счастья и благодарности этот ее полубезумный взгляд. "Хлеб.. ." - явственно читает Глаголев по ее губам. Потом она пытается откусить от этого шара, и это трудно-откусить от шара. Потом, опустив хлеб на снег, с повисшими на тесемках рукавичками, девочка старается развязать узел шали у себя за спиной, и, не сумев, перетягивает узел набок и зубами и замерзшими пальцами все же развязывает его. Она поднимает, закутывает хлеб в шаль, поворачивается и изо всех сил спешит прочь по смежной тропе, продавленной в сугробах. Спешит, поминутно спотыкаясь в больших неуклюжих валенках,
С трудом, со всхлипом сквозь стиснутые зубы, Глаголев перевел дыхание.
– Она его ела,-сказал он.-Я видел. Вы видели-она его ела? Хлеб уцелел, верно? Он, значит, настоящий? Он поможет ей там, да?
– И ей, и, по-видимому, еще кому-нибудь, -
. . .Конечно же, еще кому-нибудь! Сколько их там - в сугробком этом январе! Конечно. Нужно сейчас же, сразу же.. . Что же нужното, а?
Глаголев коротко и зло мазнул ладонью по глазам: он неотчетливо видел всесильных своих спутниц, только что, на его глазах сотворивших невозможное. Что же дальше-то? Значит, вот она, в двух шагах от него, лютая зима сорок второго, достижимая, оказывается, через этот, в двух шагах от него, пролом. Через этот пролом из настоящего в прошлое, из весны в зиму, из сытости в голод, из повальной сытости в повальную голодуху, в повальную смерть, в пискаревские рвы, заваленные трупами, торопливые глиняные рвы Пискаревки, не ставшей еще мемориалом... Блокада дышала в лицо Глаголева из сугробного безлюдья пролома. И не безлюдья даже! Вот возникла, пробрела и пропала вдали безликая человеческая фигура: мужчина ли, женщина ли, ребенок... И еще одна фигура, и еще...
– Что же дальше?-спросил Ванечка.Что же нам делать теперь?
– Прежде всего тебе необходимо выслушать нас наконец, Иван,-заговорила Смоляна спокойно, убеждающе.
– Мы должны объяснить так, чтобы ты поверил нам, чтобы ясно осознал свою роль, свое предназначение в сложившейся ситуации. Ты не должен делать ничего лишнего, ничего спешного и необдуманного, - хрипловато говорила она.
– Это тяжело, Иван, но, судя по твоему первому опыту, ты свое предназначение оправдаешь. Не правда ли, Конта?
– Он - мое дыхание!
– кивнув, улыбнулась Конта.
– Ты расстараешься, щедросердый!
Обе они уже обращались к Глаголеву на "ты".
– Я все сделаю, девочки, - торопливо заговорил Глаголев, - только скорее бы, а? Не тяните, бога ради, девочки!
– Он безотчетно сжимал и разжимал ладони.
– Что нужно? План каков? Каков план, богини? Я ж понимаю, чего тут не понять: сами вы не можете, через меня можете, да? Очень хорошо. Теперь быстро действуем по плану, да? Ведь это, - Глаголев кивнул на проем, где опять пробрела в снегопаде безликая блокадная фигура, - ведь это же не кино! Они там умирают тысячами! Золото нужно? Золотая оболочка для хлеба, этот... контейнер, да? Будет золото! Сколько угодно! Радиокомитет... Весь город узнает. Натащат. Насобирают! Это жеЛенинград, тут ленинградцы живут! Им только покажи вот это, - ткнул он рукою в экран,-объясни им только, что имеется способ передать, накормить... Да хоть сам на перекресток выйду! Не объясню, что ли, не сумею? Люди все золото с себя поснимают! Не верите? спазм перехватил ему горло, и он в ярости мотнул головой.
– Только бы ваше ведро работало. .. шаровое. Ну взять наш институт: все золото с себя поснимают, коли так! Мои друзья, мужики мои хотя бы... Что мы тут втроем-то чикаемся? Что, правильно я говорю, девочки?
– Нет, - ответили обе.
– Все не так, Иван.
– Ну, а как чтобы-так?-крикнул Глаголев.
– А чтобы было так, выслушай. И пусть это тебя не отвлекает.
– Смоляна вскинула свой раструб, кругообразно повела им перед проемом. Проем белесо задрожал, вновь напомнив телеэкран с отключенным изображением, погас, и через несколько мгновений перед Глаголевым опять была глухая стена комнаты с грязными лоскутьями обоев. Он опустился на ящик перед хлебной горкой.
– Хладнокровные вы люди, будущие, - сказал он, успевший кое-что сообразить.
– Видеть такое, вернее, наблюдать... изучать, исследовать. .. он не договорил.
– Нам многое приходилось видеть, прошложитель, - с неожиданной для нее суровой резкостью ответила Конта, - нам, хроннавтам из клана историков! Нам приходилось видеть вещи и пострашнее этой блокады. Например, первую атомную бомбежку. Кстати, Иван, часто ли ты думаешь о ней? Или что думаешь ты, прошложитель, о страшном московском голоде шестнадцатого века? А мучат тебя жертвы чумных эпидемий средневековья? Жертвы инквизиции, о которых ты, несомненно, знаешь? Жертвы сумасшедших тиранов во все времена, во всех частях света? Так почему же нас, через семьсот лет...
– она не договорила.