К несчастью, только ты
Шрифт:
– Поздно торговать, шеф, - сказал он.
– Езжай, Денис Робертович.
– Жаль, жаль,-Денис включил зажигание, - жаль, Дядя, не раздел я тебя до отечественных плавок!
Взревев мотором, машина рванулась вперед, к Фонтанке.
Глаголев вошел в булочную.
– Серафима! Давешний опять пришел! Утрешний! Напугал-то еще всех!
– в полный голос крикнула тетка из кондитерского отдела.
– Он и есть!
– откликнулась вторая, из хлебного.
– Опять оголодал, милок? Да и с мешком! Петровна! Марь Петровна! Идите-ка, оптовик тот самый!
Из
Глянула мельком, пожала плечами, ушла.
– Вот, граждане,-радостно комментировала тетка из хлебного,-а вы вилочками тычетесь: свежий, не свежий. Эвон как. надо брать!
"Кричи, кричи,-думал Ванечка, торопливо опуская буханки в рюкзак, - .. .семь, восемь... еще ведь и та бляшка, Денисова.. . десять... Черт, не лезет! В руку ее, одиннадцать, двенадцать. .. Все".
– Ты, милок, не корову ли кормишь?
– озадаченно вопрошала продавщица.
– Куда тебе столько?
Не отвечая, опять - вне всякой очереди, порождая общее негодование, ропот и толчки, протискивался Иван к кассе.
– Пожалуйста. . .
– только и говорил он, - пожалуйста... ну, извините, ей-богу, нужно позарез. ..
От запаха хлеба его вдруг замутило, мелькнула мысль, что не ел он со вчерашнего вечера.
Наверное, он побледнел,
– Да тише вы, тише, граждане!-закричала продавщица.
– Нужно человеку. Приличный же мужчина, видите? Чего вы так расшумелись? Не блокада же! Ты что, милок?
– испугалась она, когда при этих ее словах Ванечкины глаза заволокло слезами.
– Да сдачуто, сдачу возьми, тут еще прошлых твоих осталось! ..
Зажмурившись и мотая головой, выскочил Глаголев из булочной. Отереть слезы было неловко: одна рука уцепила лямку рюкзака на плече, другая прижимала к боку буханки. Глаголев кое-как проморгался, свернул в переулок и побежал, горбато и неуклюже.
– Скорее, клант! Предел присутствия близится!
– Ты принес металл, мое дыхание?
Два вопроса прозвучали одновременно. Глаголев кивнул, свалив рюкзак на пол рядом с прежними буханками. Говорить он не мог, дыша с запаленным всхлипом.
Четыре человека стояли в сизом проеме. Рядом-руку протянуть. Четверо-старик, две женщины, подросток-стояли за темпоральным барьером, глядя на хлеб. На новую гору хлеба, вдруг появившуюся.
– Конта! Смоляна! Вот оно, девочки!
– как только смог, заговорил Глаголев.
– Не получилось быстрее, никак не получилось,-бормотал он, разрывая зубами упаковку серег, вытряхивая их из коробки.
– Не в руку, Иван, вниз!-предупредила Конта.
– Ага. Да. Я сейчас. . . Еще жетончик Денисов. ..
– Ванечка выложил золото на верхнюю буханку. Под взглядами тех четверых блокадников. Жалкий результат, чудовищно мизерный итог...-Это все,-сказал он потерянно.
– Двадцать шесть объемных единиц металла,-щелкнув каким-то приборчиком, засмеялась Смоляна.-Я касаюсь тебя сердцем, Иван! Конта!-крикнула она подруге.-Настрой контейнерник на предельный режим, на износ! Весь металл-в запальник!
Пальцы Конты резко ударили по нескольким
– Готово, Смоли! Подавай!
Щелчок. Полусфера развалилась, и Смоляна обеими руками тут же опустила хлебы внутрь. Сухой треск, считанные секунды треска и гудения, и расхлопнувшийся прибор выбросил золотой шар в ладони Конты. Шторки тут же сомкнулись над новой порцией хлеба, брошенного Смоляной.
– Подавай!
– крикнула Смоляна подруге, нагибаясь за следующей порцией.
– Нет!--крикнул Глаголев.-Только одновременно всем четверым! Там четверо, там голод.
За миг до этого ему бы и в голову такого не пришло.
– Ты прав, Ванечка!
Кто это сказал: Смоляна? Конта?
Щелчок. Второй шар упал на пол. Качнулся, замер. Новая порция. Гуденье, треск, щелчок. Третий шар! И вот, наконец,-четвертый.
Прибор смолк, сильно качнулся, но устоял.
С сияющими шарами, точно с четырьмя солнцами в ладонях, девушки шагнули к барьеру. Ах, какие исступленные глаза смотрели из-за барьера на них, боже мой. .. Смоляна и Конта развели руки и согласно подали их вперед, и зеленое пламя, зеленые змейки заплясали на всех четырех шарах.
Ах, как медленно, медленно выплывали, вылуплялись из своих золотых оболочек эти хлебы, как медленно уплывали они на ту сторону, как медленно, медленно, медленно восходили четыре темно-коричневых солнца над четырьмя парами глаз на той страшной стороне! Четыре солнца, четыре хлеба, четыре спасительных хлебных чуда, возникающие из пустоты, увеличивающиеся, приближающиеся, округляющиеся, наплывающие... Каждому - по чуду, каждому по хлебу, которого уже можно коснуться руками (старик, подросток, женщины) и не выпускать уже, и не верить, что это- не сон, блокадная греза о вожделенной еде.. .
Нет, это не сон! Не сон, где ослепительно прекрасные, сказочные женщины с золотыми шарами в руках превращают эти шары в хлебы и дают хлеб тебе в руки (мне - подростку, мне-старику, мне-матери, мне...), целый каравай хлеба - тебе!
– Есть!
И плавный последний толчок пальцев девушек по эту сторону, и четыре хлеба одновременно оказываются в руках четверых - по ту.
И, схватив их, прижав, упрятав, люди (подросток, старик женщины), не взглянув боль ше на богинь и друг на друга не взглянув, торопятся по узкой тропе меж сугробов, по которой так же вот торопливо уходила тогда девочка. Гуськом: женщина и подросток, вторая женщина, старик. Изо всех сил торопятся.
И Глаголев смотрит вслед им, смотрит сквозь пелену в глазах, и трудно ему дышать, и чувствует он сердцем, всем существом, что главное дело его жизни исполнено.
Смоляна и Конта смотрели на Глаголева, улыбаясь.
И вот тут-то, у границы видимого в проеме пространства, все четверо исчезли в черном выплеске разрыва. Все четверо, потому что, когда черное осело, ни один не поднялся, не побежал, не отполз. И та маленькая движущаяся фигурка справа-это не из них, не из тех четверых...