К судьбе лицом
Шрифт:
– Потому что боятся пригубить больше, чем положено. Глоток из этого озера возвращает память выпившим из Леты. Два глотка – и ты будешь помнить вечно. Не все хотят помнить вечно, учитель героев.
Я тяжело шагнул по песку и встал рядом с ним.
Поверхность озера зарябила, поросла ошметками полыни. Посреди притоптанных трав раскинулись люди, нимфы, великаны и кентавры. Падальщики битвы медленно переползали с одного тела на другое.
– Смертным легче не помнить вовсе.
– Как и бессмертным?
–
Только приготовься идти к Гекате за ее варевом с настойкой лотоса. Или к Лете – за противоядием от разглагольствований Мнемозины. «Вы! Вы забываете столь многое! Да вас скоро просто не станет, потому что память…»
Озеро памяти коварно. Сверкнет бронзой в глаза – не поймешь: первый бой? Учение у Таната? Лавагетство? Прорастет искрами, полыхнет языками пламени – то ли Флегетон, то ли костер с Офиотавром, а может, первое сожженное селение, а может, прощание с Гестией…
– Но ты здесь, любимчик. Значит, ты хочешь вспомнить?
Любопытному кентавру что-то там оторвали, говаривал Посейдон. Судя по взрывам хохота, отрывали каждый раз что-то серьезное. Шел бы ты, кентавр, к Мнемозине в гости. Да, вот прямо сейчас. Всеми четырьмя копытами по медовому песочку.
К вину не всегда обращаются, чтобы напиться. Шлюхе не всегда платят, чтобы насладиться. Таната не всегда зовут, чтобы умереть.
Можно ли стоять на берегу памяти, потому что хочешь забыть?
Наверное, можно.
Кентавр дернул плечом, прислушавшись. Нахмурился, уловив долетевшую с полей асфоделя звонкую песню – и махнул мне хвостом на прощание. Поцокал навстречу кифареду, который получил в наказание свою Эвридику и свою память.
Память сонно плескалась у ног. Шептала: «Глотни», – как Лета, только тоньше и заманчивее. Пей, пока не зальешься с головой, тут ее много – чаша-озеро, в котором пока никто не искал дна. Только пей – а уж я тебе…
Не расцветай серебром, озеро. Что – за ним морские бризы и сладкий шепот: «Какой ты, ах, какой ты…»? Конечно. Только ты же потом подсунешь мне серебро в неравной битве с сединой, морщинистые пальцы, затихающий шепот: «Здесь… под солнцем… рядом с тобой…»
Не дари мне гранатовые отблески – за ними не только похищение, поцелуй и озорное подмигивание жены над пиршественным столом. Там – Коркира. Кровавые слезы земли.
Вода обиженно сворачивается медным упругим локоном: ну, хоть это-то… Тряхнул головой, согнал наваждение, нет, спасибо. Что ты мне покажешь, озеро? «Не хочу от тебя детей»? Ненавидящую покорность в глазах в нашу первую ночь? Последние наши осени, сплетшиеся на черном базальте языки пламени – это еще хуже.
Умолкни, память. Помоги мне забыть.
Я не сбросил фароса. Шагнул в водоворот листьев прямо в царских одеждах. Четверть шага – до колен, половина – до пояса.
Один шаг в глубь озера Мнемозины – и ты по самое горло в памяти, только мне это не нужно.
Вот он, противник, встает из воды, и волосы стекают на плечи мраком Эреба. Мальчишка, вокруг бедер – повязка с одинокой когтистой лапой, в руках – черный клинок, и темнота в глазах.
Меч дразнится, жалит, вьется. Мальчишка отскакивает, уворачивается, парирует, скользит. Ученик старается не посрамить учителя, выжидает момент – достать до горла…
Мальчишка против Владыки. Вот-вот из глубин озера прибежит сердобольный Прометей. И начнет бубнить по старой памяти: «Ты что – думаешь, что детей нужно убивать, пока они не выросли?!»
Мечник увертлив, но острия двузубца быстрее. Удар отдаётся в груди приятным холодком. В ладони – рукоять трофейного оружия. Чем-то знакомая на ощупь.
Владыкам ни к чему мечи. Я ломаю его о колено – легко, как прутик. Бронза поддается с сухим, недоуменным звоном, напоследок пытается куснуть ладонь.
Но ладонь Владыки тверже бронзы.
Бронза – мягкая, ненадежная, изломанная – летит в глубины озера и пропадает навеки.
А противник еще стоит. Его не учили сдаваться – вот и не падает.
Из озера взвиваются черные гривы лошадей. Отливаются лошадиные морды: одна… две… Квадрига скалит зубы, колесница мчится, колесничий удерживает вожжи одной рукой.
Сейчас валом накатит. Свистнет взятое из связки копье – и лечи второе плечо, Владыка. Или, может, то, что отрывают любопытному кентавру. Или вообще – все. Потому что на тебя летит, развевая волосы и обтрепанный хламис, эпоха…
Удар двузубца подрубает ноги лошадям. Кони раскрывают рты, скалят зубы в страдальческом ржании: не-е-е-ет! не-е-е-е-ет!! Колесница заваливается набок, разбрызгивает воду памяти, но противник делает шаг в воздух и сжимает пламя в горсти.
Взрослеет, холодеет взглядом, заостряются и без того острые скулы – ученик Аты, Черный Лавагет, Источник Страха…
Страх не для Владык. Владыкам нипочем ни лавагеты, ни войска. Ни даже боги. Черный пес мира взвивается из-под ног, впивается в запястье, радостно трясет башкой: попался! удеррррррржу! А острия двузубца уже обрушивают молот чистой силы, в сто раз тяжелее молота Гефеста.
Но его не учили сдаваться. Лгать, убивать, драться – да. Изображать слабость – да. Держать – да…
Сдаваться – не надоумили.
Поэтому он встает.
Упрямо ползет вверх из воды, или с колен – не разглядеть.
Из вод памяти – с обветренным лицом, на котором не зажили следы теплой встречи то ли с отцом, то ли с какой другой памятью. Поднимает двумя руками черный шлем – разбитые губы шепчут: «Хочешь – исчезну?»
Мои – искривляются в странном изгибе, когда я киваю: «Да, хочу».