К судьбе лицом
Шрифт:
Мое сердце не успело отстучать удар.
– Радуйся, Киприда. Не решила ли ты осветить новым солнцем мои подземелья?
– Мы можем поговорить в уединенном месте?
А ведь она не изменилась. Если уж говорит с кем-то – все так же держится поближе, заглядывает в глаза, откидывая голову, позволяя каскаду золота стекать по плечам. Касается то плеча, то локтя, будто ближе тебя у нее никого нет. А «поговорить в уединенном месте» в ее устах звучит соблазнительнее, чем прямые обещания.
– Конечно, – сказал я, отворачиваясь и жестом приглашая ее на колесницу.
Хтоний
Всю дорогу до дворца богиня любви вскрикивала от испуга и хваталась за мой локоть – наверняка с опаской посматривая на пролетающие под колесницей асфоделевые поля.
Мир посмеивался над уловками Пеннорожденной – вместе со мной.
Скала среди моря любви – я не почувствовал ничего, не дрогнуло ни единой струны… а были ли там хоть какие-то струны?
Впрочем, гостеприимного хозяина я играл вполне добросовестно: посетовал, что не могу оказать гостье должных почестей. Осведомился, не разделит ли она со мной трапезу. Препроводил в одну из «владычих комнат» – тех, что обустраивал Эвклей со своей безумной фантазией. Роскошью убранства комнатка била половину залов Олимпа, а драгоценностей там было… «Как – нечего больше камнями отделывать? – возмущался распорядитель. – Как – отделали все, разве что задницы у светильников-драконов остались? Как это – остались?! Натыкать изумрудов!!»
Предложил гостье палисандровое кресло (где только можно, усыпанное драгоценностями). Сам занял место на подобии трона, кованном из золота – меня перестало холодить золото, перестала смущать роскошь, наверное, хороший знак…
– Что же привело тебя в мой мир, о воспетая возлюбленными Киприда?
Кресла стояли слишком далеко, и богиня любви соскользнула на самый краешек своего. Вновь отбросила капюшон, выпустив на свободу пряди, рядом с которыми померкло сияние отделанной драгоценностями комнаты.
– Горе, Аид, горе…
Качнулась – и опустилась на пол, простирая оголившиеся до локтей руки в жесте страстной мольбы.
Пожалуй, в отчаянии она была прекрасна еще больше – с дрожащими губами, побледневшим лицом, а синева под глазами только делала их синь бездоннее. Сюда бы аэда – оценить прекрасное, а то я не ценитель: внутри как замолкло все, единожды убитое – так и молчало, пока вскакивал с кресла, подхватывал ее, поднимал…
Пока притворялся тронутым страданиями богини любви.
– О каком горе ты говоришь, прекрасная? Ты вся дрожишь… Вот, выпей нектара, это согреет тебя.
– Спасибо, Аид… ах, я даже кубок удержать не могу, ну, что такое… Спасибо. Это не холод, это страх. Я боюсь твоего гнева, боюсь… тебя.
– Разве я дал тебе повод? Нанес оскорбление? Обидел хоть чем-либо…
– Нет. Нет… Этот страх – старый, он появился еще тогда, на Олимпе, когда я поняла, что ты отвергаешь мои дары…
Таких даров мне не нужно – и не нужно было. Легковесная влюбленность, сжирающая изнутри мгновенная страсть, безумное влечение – я навидался твоих даров, Киприда, в глазах теней перед моим троном. Убитых за твои дары. Лишивших себя жизни.
И если я был неподвластен тому, что ты сеешь направо-налево – для меня же лучше.
– А еще молва и песни – рисуют тебя таким суровым, грозным, недоступным. Мы с тобой давно не виделись, Аид, я не знала, изменился ли ты…
– С пира после Титаномахии.
Промах. В синих глазах, украшенных тревожными кругами – золотая стрела торжества. Угол рубиновых губок чуть приподнялся в улыбке.
– Я была и на твоей свадьбе. Только ты меня не видел, Аид. Потому что смотрел на нее.
– Ложь, – вылетело быстрее мысли, словно помянули что-то постыдное, сокровенное, чего никак не могло быть и что никто не мог бы заметить – я же не… я что, правда смотрел тогда на Кору?!
Тут бы и вылезти Ананке – напомнить, каким я был идиотом.
– Только на нее – даже когда отворачивался. Ты думал, что я не почувствую в тебе дыхания Эрос?
Она заметила, как начало каменеть мое лицо, и сменила тон мгновенно – скатилась к низкому, бессильному шепоту:
– Даже если я и хотела бы не чувствовать… этот дар, Аид… ты полагаешь, что быть богиней любви просто? Вы все полагаете… О, Эрос безжалостна к той, которая олицетворяет ее: вместе со своей милостью она дарит не только возможность чувствовать любовь во всех, с кем она есть. Это вечный голод – и вечное пресыщение. Я будто чаша, полная до краев – всегда, Аид, всегда, мне всегда хочется любить, одарять нежностью, расплескивать ласку – вокруг, на всех… и мне всегда мало: мне хочется, чтобы меня любили, все-все, кто только увидит, даже те, кто этого не видит… ах, если бы ты знал…
Она запрокинула голову, грудь выгнулась в судорожном вдохе, покатился по ковру выпавший из ослабевших пальцев золотой кубок.
Хорошо, что я ничего такого не знаю. Хорошо, что я забыл даже то, что знал об этом раньше.
Это страшнее моего мира.
Смешок Афродиты причудливо смешался со всхлипом, покрытые нежным пушком щеки скривились в осторожную гримаску – не повредить бы кожу…
– Они говорят – я распутна, непостоянна… что они знают? Разве девственница Афина когда-нибудь горела изнутри этим огнем? Разве не отреклась от любви Артемида? Мне нужно, нужно любить, чтобы чувства лились бесконечно, чтобы свежесть и горячность не ослабевала на миг, а они говорят: у тебя есть муж и любовник! Муж, который все время проводит в своей кузнице. Любовник, который предпочитает всему на свете ратную потеху… Они говорят: ты найдешь себе другого, ведь это был только смертный. Но я – я каждый раз люблю по-настоящему, и теперь…
Она прервалась, делая частые вздохи, чтобы не испортить слезами лица. Я стоял у ее кресла, держа ее за руку – и сожалел только, что не было кому увековечить этот момент на фреске.
– Расскажи мне свою беду, богиня. Хоть наверху меня и воображают престарелым ужасом во плоти, – я постараюсь помочь тебе.
Она все же вздрогнула, услышав из моих уст собственное выражение, и не сразу смогла начать рассказ о сыне царя Кипра, юном Адонисе, которого она спасла от какой-то божественной напасти, то ли кары и полюбила как никого…