К своей звезде
Шрифт:
Нина не понимала, зачем она все это делает. И Муравко, и Юлю она видела впервые; не собиралась каким-то образом им понравиться; не представляла, о чем будет говорить с ними. Но ей хотелось побыть возле них, потому что и Муравко, и Юля приехали от него, видятся с ним ежедневно, дышат одним воздухом, объединены одним делом.
Когда вино было разлито по бокалам и Муравко завершал разделку ананаса, Нина заметила, какими глазами Юля сопровождала каждое движение его рук. А когда Муравко протянул ей лучший ломтик и задержал на лице Юли взгляд, она зарделась и опустила глаза.
«Даже не догадываются, какие
Муравко поднял бокал.
– Нина Михайловна, – сказал он торжественно, – мы поздравляем вас с днем рождения и желаем счастья…
– А это вам подарок от нас, – сказала Юля и протянула Нине перехваченную тесьмой коробку.
Нина поблагодарила и вопросительно посмотрела на Юлю.
– Вскрывайте, не бойтесь.
Нина разрезала столовым ножом тесьму, сняла крышку. В коробке лежал старинный барометр, о чем на циферблате свидетельствовали литеры старославянского алфавита в словах «п?р?м?нно» и «к бур?» {1} .
Примечание 1. Старорусские символы
В данных словах используются старорусские символы, чтобы они корректно отображались, ваш ридер должен использовать для отображения текста один из шрифтов с их поддержкой – например, Lucida Sans Unicode, Cambria или любой другой из шрифтов Unicode. В случае, если такого шрифта на вашем КПК не установлено, его можно скопировать со стационарного компьютера, из папки Windows/Fonts.
– Пусть он вам всегда показывает только «ясно».
Нина почувствовала, что ей уже не удержать слез. Они посыпались из глаз, как бусы с перерезанной нитки. Закусив губу, она смотрела то на растерявшегося Муравко, то на присмиревшую Юлю и все пыталась улыбнуться, но губы не хотели ее слушаться.
– Ну, все, – наконец сказала она и улыбнулась. И сразу посветлели лица гостей. Они выпили, хорошо закусили, рассказали Нине, как гуляли по Ленинграду, как Юля искупалась в Неве, похвастались покупкой магнитофона и, выпив кофе, заторопились.
– Хочется еще в Русском музее побывать, – сказал Муравко.
– Сегодня уезжаете? – спросила Нина. И, еще не веря в собственную решимость, сказала: – Я с вами.
И почувствовала, как от сердца отвалил тяжелый груз. «Вот так же решительно надо и с Олегом, – подумала Нина, – сказать – и всем мукам конец». Страхи, которые ее пугали раньше – слезы и ненависть Ленки, страдания Олега, недоумение и презрительные взгляды знакомых, – все это теперь представилось под иным углом зрения. Любую плату – только скорее освободиться от необходимости лгать, жить двойной жизнью, терпеть близость человека, к которому она стала совсем равнодушной. Так жить дальше она не могла и не хотела.
Решимость в ней зрела с нарастающей силой, обретала конкретные очертания. Да, сегодня она уедет к Ефимову, скажет о своем решении сначала ему, а завтра все выложит Олегу. Не может она рвать свое измученное сердце на части. Это не жизнь. Люди рождены для счастья.
Как в лихорадочном бреду доживала она этот самый длинный день в своей жизни. Обзвонила знакомых: «В связи со
– Не расстраивайся, – сказал он. – Вернешься – отметим. Мне сегодня тоже не до гулянки. В ночь запускаем установку.
– А Лена?
– Заберу и оставлю у соседей. Не думай, все будет в норме.
«Он еще ничего не подозревает, – подумала Нина и почувствовала, как задыхается от жалости к человеку, который ей верит, не допуская и тени сомнения. – А может, не хочет подавать вида?»
Жалость сменялась раздражением. Ничего не почувствовать за все это время способен только толстокожий болван. Ни толстокожим, ни болваном Олег не был. Другой бы уже давно грохнул по столу кулаком или пришел домой в стельку пьяным. Ковалев не мог сделать ни того, ни другого – не позволяла воспитанность. Он просто разыгрывал мужа, не допускающего и тени подозрения. За обман платил обманом.
Все это она ему завтра и скажет. И пусть утешается своей рафинированной интеллигентностью.
Нина понимала шаткость этих аргументов, но ей хотелось хоть за что-нибудь зацепиться, чтобы разозлить себя, укрепиться в принятом решении. Верила еще, что силы ее умножатся после встречи с Федором.
Муравко и Юля стояли у входа на перрон.
– Успели в Русский? – спросила Нина.
– И в Военно-морской тоже, – ответил Муравко.
– И что вы в нем интересного увидели? Там же одни модели.
Юля тихо засмеялась.
– Нина Михайловна! – Муравко грозно насупился. – Еще одно плохое слово про этот музей, и мы станем врагами!
– Упаси бог, – улыбнулась Нина. – Просто я знаю, что этот музей любят дети.
– Этот музей любят все. Просто дети непосредственно выражают свое восхищение, а взрослые… В общем, не будем об этом. Билет мы на вас взяли. Как договорились.
– Ну, а чем вас Русский поразил? – снова спросила Нина, чтобы поддержать ни к чему не обязывающий разговор.
– «Последним днем Помпеи», – сказала Юля, глядя на Муравко. – Мы почти не выходили из брюлловского зала.
– Интересно, – искренне удивилась Нина. Она любила Русский, частенько захаживала в него, любила, не распыляясь, подольше побыть в одном из залов, но ее ни разу еще не потянуло к полотнам Брюллова. Его картины казались ей слишком гладкими, слишком классическими, воображение скользило по ним, не цепляясь ни за какую шероховатость. Все правильно. Чем же мог поразить Брюллов человека, занимающегося далеким от искусства делом?
– Не знаю, – пожал плечами Муравко. – У меня такое ощущение, что краски для картин он замешивал на своей крови. Они живым теплом отдают.
– Мне такое и в голову не приходило, – сказала Юля. – А когда всмотрелась, честное слово, почувствовала жар.
Все трое стали наперебой вспоминать брюлловские полотна: «Вирсавию», «Пилигримов», «Всадницу», «Бахчисарайский фонтан», портрет Ю. Самойловой. На какой-то оценке Муравко и Юля не сошлись, упрямо заспорили, и Нина, воспользовавшись ситуацией, откинулась в угол и прикрыла глаза. Ей хотелось подумать о своем, хотелось представить, как они встретятся с Федором, как он обрадуется ее неожиданному появлению, а еще больше – ее решению.