К востоку от Эдема
Шрифт:
Они пробежали под каплющей листвой в старый санчесовский дом; полуотворенная дверь скрипнула, распахиваясь, на ржавых петлях.
В саманный толстостенный дом давно уже вернулись запустение и разруха. Большая зала, занимающая весь перед, оштукатурена лишь наполовину и так и брошена рабочими десяток с лишним лет назад. В окнах сменены рамы — и так и зияют незастекленные. Настланный пол в пятнах сырости, в углу куча старой бумаги и потемневших мешочков с гвоздями, окутанными ржавчиной.
Стоя на пороге, дети увидели, как из глубины дома вылетела
Мальчики провели Абру по дому, открывая чуланы, показывая умывальники, раковины, люстры, все еще нераспакованные, ждущие, чтобы их поставили и повесили. Пахло плесенью, сырыми обоями. Дети шли на цыпочках и молча, боясь будить в пустом доме гулкие отзвуки. Воротились в залу.
— Ну, нравится тебе? — повернувшись к Абре, спросил Арон тихо, чтобы не проснулось эхо.
— Д-да, — неуверенно ответила Абра.
— Мы иногда тут играем, — сказал Кейл, смело глядя на нее. — Приезжай, будем играть вместе, если хочешь.
— Я ведь живу в Салинасе, — сказала Абра таким тоном, что близнецы поняли — она существо высшее и деревенскими забавами не интересуется.
Абра почувствовала, что пренебрежительно отвергла главное их сокровище, — и ей стало жаль их. Пусть мужчины народ хлипких качеств, но все же приятный. И к тому же она не грубиянка.
— Как-нибудь, когда мы будем проезжать здесь, я приду, поиграю с вами немножко, — сказала она уже мягче, и оба мальчика благодарно просветлели.
— Я дам тебе моего кролика, — вдруг сказал Кейл. Хотел отцу, но дам тебе.
— Какого кролика?
— Мы его сегодня застрелили, прямо в сердце стрелой. Он почти и не дернулся.
Арон возмущенно взглянул на брата.
— Это я…
Но Кейл перебил Арона.
— Ты его домой повезешь. Он довольно крупный.
— Зачем мне грязный кролик, весь в крови, — сказала Абра.
— Я ему вымою мех, — сказал Арон, — положу в коробку, обвяжу тесемкой, и если не хочешь его жарить, то можешь устроить ему похороны — у себя дома, в Салинасе.
— Меня уже берут на настоящие похороны, — сказала Абра. — Я вчера ездила. Цветов было — гора, как здесь до крыши.
— Так, значит, не хочешь нашего кролика? — спросил Арон.
Абра посмотрела на тугие солнечные завитки его кудрей, на глаза, готовые заплакать, — и в груди у нее что-то сжалось томяще и что-то горячо затлело — начальная искра любви. И потянуло притронуться к Арону. И она тронула его за руку — и ощутила дрожь в его руке.
— Ну, если уж в коробке, — сказала она.
Теперь, окончательно взяв над мальчиками верх, Абра оглядела побежденных. Тщеславиться она не стала. Мужское неповиновение больше не угрожало — и она исполнилась дружелюбия. Она заметила их стираную-перестиранную одежду, кое-где заплатанную, и ей вспомнились сказки о сиротах.
— Бедные вы, — сказала она. — Отец вас бьет?
Тронутые, но и удивленные, они качнули головой — нет, не бьет.
— Вы в нищете живете?
— В
— Воду таскаете и хворост, как Золушка?
— Какой такой хворост? — не понял Арон.
— Бедняжки, — продолжала она, как бы не слыша переспросов, как бы держа в руке волшебный жезл с сияющей звездой. — А злая мачеха вас ненавидит и сживает со свету?
— У нас нет мачехи, — сказал Кейл.
— У нас нет ни мачехи, ни матери, — сказал Арон. Мама умерла.
Слова эти разрушили сказку, сочиняемую Аброй, но тут же дали ей другой сюжет. Теперь она уже не фея с волшебным жезлом, а дама-благодетельница в большущей шляпе со страусовым пером, и в руке у нее громадная корзина, и из нее торчат ноги жареной индейки.
— Горькие вы мои сиротки, — сказала она нежно. — Я буду ваша мама. Буду брать вас на руки, баюкать и рассказывать вам сказки.
— Мы слишком большие, — сказал Кейл. — Ты с нами грохнешься со стула.
Абра отвернулась от него — фу, какой грубиян. А вот Арона ее сказка увлекла. Абра видела, как улыбаются его глаза, словно она уже баюкает его, а он покачивается в ее руках, — и опять в ней сладко сжалось сердце.
— Скажи, а вашу маму пышно хоронили? — спросила она ласково.
— Мы не помним, — отвечал Арон. — Мы маленькие были.
— А где похоронили? Вы ведь, наверно, носите цветы ей на могилу. Мы всегда носим — бабушке и дяде Альберту.
— Мы не знаем, где она лежит, — сказал Арон.
Глаза Кейла заинтересованно блеснули — в них пробудилось чуть ли не торжество. Он сказал наивным голоском:
— Я спрошу отца, где, и мы понесем ей цветы.
— Я с вами пойду, — сказала Абра. — Я умею делать венки. И вас научу. Научить? — спросила она замолчавшего грустно Арона.
— Научи, — проговорил он.
Ее потянуло опять дотронуться до него. Она потрепала его по плечу, коснулась щеки.
— Ваша мама будет рада, — сказала она. — Даже когда они на небесах, они глядят на землю и все видят. Так мой папа говорит. Он знает об этом стихотворение.
— Пойду кролика упакую. У меня есть коробка от брюк. — И Арон побежал домой. Кейл глядел ему вслед, усмехаясь.
— Ты чего улыбаешься? — спросила Абра.
— Да так, — сказал Кейл, в упор глядя на Абру.
Она решила его переглядеть. Она была на это мастерица. Но Кейл и не думал опускать глаза под ее взглядом. Первоначальная робость уже прошла, и он ликующе чувствовал, что выходит из-под ее власти. Он знал, что Арон ей больше по душе, но это было ему не ново. Почти всем больше нравится Арон с его золотистыми кудрями и открытой, простодушно-щенячьей манерой приязненно льнуть. А чувства Кейла крылись глубоко и выглядывали осторожно, готовые тут же спрятаться или мстяще атаковать. И он уже начал карать Абру за то, что она предпочла Арона, — и это было тоже не ново. Он уже давно так поступал — с тех самых пор, как открыл в себе способность карать. И эти тайные отместки стали как бы его творчеством.