К востоку от Эдема
Шрифт:
— Я бы и покалеченную собаку на улицу не выбросил.
— Да, но и не стал бы так беситься. Ты что-то скрываешь? Ты этой ночью ходил куда-нибудь? Твоих рук дело?
— Он всю ночь был здесь, — сказал Карл. — Храпел как паровоз.
— Чего вы к ней привязались? — спросил Адам. — Дайте ей спокойно поправиться.
Доктор встал и потер руки.
— Адам, твой отец был моим старинным другом, сказал он. — Я знаю тебя и всю вашу семью. Ты ведь не дурак. Не понимаю, почему ты отмахиваешься от очевидных фактов. Ты же не ребенок, чтобы все тебе объяснять. На эту девушку напали. Мне кажется,
— Хорошо, сообщите ему. Но пока она не поправится, не разрешайте ее беспокоить.
— Не бойся, это не в моих правилах. Так ты действительно хочешь оставить ее здесь?
— Да.
— Дело хозяйское. Завтра я к вам загляну. Она будет много спать. Если захочет, дашь ей через трубочку воды и теплого супа. Доктор с достоинством вышел из дома.
Карл накинулся на брата:
— Адам, Бога ради, что это значит?
— Не приставай ко мне!
— Что на тебя нашло?
— Не приставай, я сказал! Оставь меня в покое.
— Тьфу ты! — Карл плюнул на пол и сердито, с тяжелым сердцем ушел работать в поле.
Адам был рад, что остался один. Он принялся убирать на кухне, вымыл посуду, подмел пол. Наведя в кухне порядок, он вошел в спальню и подвинул стул к кровати. Морфий погрузил девушку в глубокий сон, она тяжело сопела. Лицо ее уже разглаживалось, только веки оставались по-прежнему распухшими и черными от кровоподтеков. Адам глядел на нее, замерев. Неподвижно закрепленная лубком, левая рука покоилась на животе под одеялом, а правая лежала сверху, и приоткрытая кисть напоминала гнездышко. Рука была по-детски маленькая, совсем как у ребенка. Адам прикоснулся к ее запястью, и пальцы девушки слабо дрогнули в ответ. Рука у нее была теплая. С опаской, словно боясь, что кто-нибудь увидит, Адам разжал ее ладошку и погладил пухлые кончики пальцев. Пальцы у нее были мягкие и розовые, а с тыльной стороны руки кожа словно светилась изнутри, как жемчуг. Адам хмыкнул от восторга. Дыхание ее прервалось, и он мгновенно насторожился, но вот в горле у нее что-то булькнуло, и она снова мерно засопела. Адам заботливо уложил ее руку под одеяло и на цыпочках вышел из комнаты.
Пережитое потрясение и опийные пилюли несколько дней обволакивали сознание Кэти густым туманом. Тело ее было словно налито свинцом, и от боли она лежала почти не шевелясь. Постепенно туман в голове и перед глазами рассеялся. К ней заходили двое молодых мужчин: один появлялся лишь изредка, а второй очень часто. Еще один мужчина, как она догадалась, был доктор, но больше всех ее интересовал некто другой, худой и высокий, интерес к нему был рожден страхом. Возможно, сквозь тяжелый опийный сон она уловила что-то такое, что отложилось в ее мозгу.
Медленно, очень медленно память воскрешала и выстраивала по порядку недавние события. Кэти видела перед собой мистера Эдвардса, видела, как его лицо теряет спокойное самодовольное выражение и превращается в лицо убийцы. Так напугана она была впервые в жизни, зато отныне страх перестал быть для нее загадкой. И в поисках спасения ее мысли сторожко замирали, как принюхивающиеся крысы. Мистер Эдвардс знал про пожар. Может быть, знал не только он? А как он узнал? Когда она об этом думала, ее охватывал слепой тошнотворный ужас.
По обрывкам доносившегося разговора она поняла, что тот высокий, худой — шериф, и он хочет ее допросить, а молодой, которого зовут Адам, старается уберечь ее от допроса. Может быть, шерифу известно про пожар?
Голоса за дверью звучали громко, и то, что она услышала, подсказало ей, как действовать. Шериф говорил:
— Должно же у нее быть имя. И кто-нибудь наверняка ее знает.
— Но как она будет отвечать на вопросы? У нее сломана челюсть,возразил голос Адама.
— Если она не левша, то сможет написать ответы. Послушай, Адам, если кто-то хотел ее убить, я, пока не поздно, должен поймать этого человека. Дай-ка лучше карандаш, я пойду, поговорю с ней.
— Вы же слышали, доктор сказал, что у нее трещина черепа. Почему вы так уверены, что она все помнит?
— Ладно, давай бумагу и карандаш, а там посмотрим.
— Я не хочу, чтобы вы ее беспокоили.
— Мне плевать на то, что ты хочешь! Дай бумагу и карандаш, сколько можно повторять?
Потом раздался голос второго молодого мужчины:
— Да что с тобой? Ведешь себя так, будто это ты ее изувечил. Дай же ему карандаш.
Когда все трое тихо вошли к ней, она лежала с закрытыми глазами.
— Спит, — шепотом сказал Адам, Она открыла глаза и посмотрела на мужчин. Высокий подсел к кровати.
— Простите, что я вас беспокою, мисс. Я — шериф. Знаю, вам нельзя разговаривать, но, может быть, вы сумеете написать вот здесь несколько слов?
Она попробовала кивнуть, и лицо ее исказилось от боли. Тогда она заморгала, показывая, что согласна.
— Вот и умница, — сказал шериф. — Видите? Она сама хочет. — Он положил блокнот поближе к ней на край кровати и вставил ей в руку карандаш. — Ну, все готово. Итак, как вас зовут?
Трое мужчин следили за ее лицом. Губы ее сжались, она сощурилась. Потом закрыла глаза, и карандаш пополз по бумаге. «Не знаю», — коряво вывела она большими буквами.
— Сейчас я подложу чистый листок… Что вы помните?
«Черная пустота. Не помню ничего», — написал карандаш и соскользнул с блокнота.
— Неужели даже не помните, кто вы и откуда? Подумайте.
Казалось, она сделала над собой огромное усилие, но потом отказалась от борьбы, и лицо ее трагически застыло. «Нет. Все смешалось. Помогите мне».
— Бедняжка, — сказал шериф. — Но спасибо, что хоть попытались. Когда вам станет лучше, попробуем еще раз. Нет, больше ничего писать не надо.
Карандаш нацарапал: «Спасибо»— и выпал из разжавшихся пальцев.
Шерифа она склонила на свою сторону. Теперь он был заодно с Адамом. Только Карл по-прежнему был против нее. Когда в комнату заходили оба брата — чтобы подложить судно, не причиняя ей боли, надо было поднимать ее вдвоем, она внимательно изучала этого угрюмого молчаливого мужчину. В чертах его лица было что-то знакомое, что-то ее смущавшее. Она заметила, что он часто трогает шрам на лбу, трет его, водит по нему пальцами. Однажды он перехватил ее взгляд. Тотчас отняв руку ото лба. Карл виновато посмотрел себе на пальцы. Потом злобно сказал: