К востоку от Эдема

Стейнбек Джон Эрнст

— Я не раз удивлялся, что человек твоих познаний копается на тощей пустоши.

— А потому что нету во мне храбрости, — ответил Самюэл. — Никогда я не решался брать всю великую ответственность. Пусть Господь не воззвал ко мне, но я сам мог бы воззвать к Нему, а не решился. Вот в этом разница между величием и заурядностью. Немощь моя обычна средь людей. И человеку заурядному приятно знать, что ничего, пожалуй, нет на свете сиротливей величия.

— Наверно, разные бывают степени величия, — проговорил Адам.

— Не думаю. Маленького величия не бывает.

Нет уж. По-моему, перед лицом жизненной ответственности ты один наедине с этой громадой и выбор у тебя таков: либо тепло и дружество и ласковое пониманье, либо же холод и одинокость величия. Вот и выбираешь. Я рад, что выбрал заурядность, но откуда мне знать, какую награду принесло бы величие? И никому из моих детей оно не грозит, разве только Тому. Он как раз теперь мучается над выбором. Мне больно на него смотреть. И где-то во мне есть желание, чтобы он сказал «да». Не странно ли? Отец — и хочет, чтобы сын был обречен величию. Какой себялюбивый отец!

— А давать имя, оказывается, непросто, — сказал Адам со смешком.

— А ты думал, просто?

— Я не думал, что это будет так приятно, — сказал Адам.

Ли принес из кухни поднос с жареной курятиной на блюде, с дымящейся картошкой в миске, с маринованной свеклой в глубокой тарелке.

— Не знаю, вкусно ль получилось, — сказал Ли. Куры староваты. А молоденьких у нас в этом году нет. Цыплят ласки поели.

— Садись же, — сказал Самюэл.

— Сейчас, принесу мою уцзяпи.

Ли ушел.

Адам сказал:

— Странно — раньше у него другой был говор, ломаный.

— Теперь он тебе начал доверять, — сказал Самюэл. У него природный дар жертвенной верности, не ожидающей себе награды. Возможно, оба мы ему как человеку в подметки не годимся.

Вернулся Ли, сел с краю.

— Вы бы опустили мальчиков на землю, — сказал он.

Снятые с колен, те было захныкали. Ли сказал им что то строго по-китайски, и они притихли.

Ели молча, как едят сельчане. Неожиданно Ли встал и скорым шагом ушел в дом. Воротился с кувшином красного вина.

— Я и забыл о нем, — оказал Ли. — Наткнулся на этот кувшин в доме.

Адам засмеялся.

— Помню, я пил здесь вино перед покупкой усадьбы, оказал он. — Из-за этого вина, может, и купил. А курятина вкусная, Ли. Давно уже не чувствовал я вкуса еды.

— Опять обретаешь здоровье, — сказал Самюэл. Есть больные, что выздоровление считают оскорбленьем для своей благородной болезни. Но время такой целитель, которому чихать на это благородство. Надо только терпеливо ждать — и выздоровеешь.

4

Ли убрал со стола, дал малышам по куриному бедрышку, очищенному от мяса. Важно держа этот свой скользкий жезл, они то оглядывали его, то совали себе в рот. Вино и стаканы Ли оставил на столе.

— Не будем мешкать с выбором имен, — сказал Самюэл. — Я уже чувствую, как Лиза подергивает вожжи, тянет меня домой.

— Ума не приложу, как их назвать, — сказал Адам, — Нет у тебя на примете семейных имен — скажем, поймать богатого родича, чтобы заботился о тезке, или воскресить того, кем

гордитесь?

— Да хотелось бы дать им свежее имя, насколько возможно.

Самюэл стукнул себя по лбу костяшками пальцев. — Какая жалость, — сказал он. — Как жаль, что нельзя их назвать именами, которые как раз больше всего и подходят.

— Какими это?

— Вот ты сказал — свежее имя. Мне вчера вечером пришло в голову… — Он помолчал. — Ты в свое собственное имя вдумывался?

— В мое собственное?

— Ты ведь Адам. А первенцы Адамовы были Каин и Авель.

— Ну нет, — сказал Адам. — Так назвать нельзя. — Знаю, что нельзя. Это значило бы дразнить нечто, именуемое судьбой. Но разве не чудно, что Каин самое, возможно, известное имя на свете, а насколько знаю, носил его лишь один-единственный человек?

— Может, потому оно и сохранило всю свою изначальную значимость, — произнес Ли.

— Ты произнес его — меня дернуло ознобом, — сказал Адам, глядя на густо-красное вино в стакане.

— Два предания не дают нам покоя неотступно с начала времен, — сказал Самюэл. — Влекутся за нами невидимым хвостом — повесть о первородном грехе и повесть о Каине и Авеле. А не понимаю я ни первой, ни второй. Умом не понимаю, однако сердцем чувствую. Лиза сердится. Говорит, что нечего мне и пытаться понять их. Божью истину, мол, уяснять незачем. Может, она и права может быть, и права. Она считает тебя, Ли, христианином, пресвитерианином. Тебе-то понятны сад Эдемский и Каин с Авелем?

— Она считает, меня надо отнести к какому-либо вероисповеданию, а я когда-то ходил в пресвитерианскую воскресную школу в Сан-Франциско. Люди любят размещать всех по полочкам, особенно класть на свою.

— Он спросил, понятно ли тебе, — сказал Адам.

— Мне кажется, грехопадение я понимаю. Я в себе самом могу это ощутить, пожалуй. Но братоубийство — нет, не понимаю. Возможно, я призабыл подробности.

— Большинство не вдумывается в подробности. А они то меня и поражают. У Авеля не было детей! — сказал Самюэл и поглядел на небо. — Господи, как быстро день проходит. Как наша жизнь — летит, когда не замечаем, и нестерпимо медленно тащится, когда следим за ее ходом… Нет, я жизни радуюсь. И обещал себе, что радость жизни никогда не сочту грехом. Мне радостно уяснять мир. Ни разу не прошел я мимо камня, не поглядев, что там под ним. И черная досада для меня, что так и не увижу обратную сторону Луны.

— У меня нет Библии, — сказал Адам. — Наша фамильная осталась в Коннектикуте.

— У меня есть, — сказал Ли. — Пойду принесу.

— Не надо, — сказал Самюэл. Лиза дала мне Библию своей матери. — Он вынул ее из кармана, освободил от бумажной обертки. — Истрепана, измуслена. Немало, видно, горестей и мук людских приняла в себя. Дайте мне подержанную Библию, и я, пожалуй, смогу определить, что за человек ее владелец, по тем местам, которые замуслены ищущими пальцами. А Лиза истирает библию всю равномерно. Ну, вот и древнейшая повесть — о Каине. До сих пор она тревожит нас — и, значит, в нас самих гнездо этой тревоги.