К. Р.
Шрифт:
В Германии он закончил перевод «Ифигения в Тавриде». «Узнавание» Гёте стало для него как поэта и переводчика настоящим наслаждением. Он понял, что великий поэт, раскрываясь только в совокупности своих творений, проявляет себя и в самой маленькой вещи.
К концу лета — а 10 августа у Константина Константиновича день рождения — он едет «в мой милый край», подмосковное Осташево. В это же время, окруженный провожающими — конвоем оренбургских казаков и хором оренбургских трубачей, — в салон-вагоне, к которому прикреплена платформа с автомобилем, в Осташево спешит Гавриил. Он ехал «с кумыса», где лечился от донимавших его бронхитов и воспалений легких. Приехал и сын Костя. Он уже был произведен в офицеры и вышел в любимый отцовский полк — Измайловский. В Осташево прибыли также Олег и Игорь, много друзей и знакомых…
«Но пора и честь знать, — говорил Павел Егорович Кеппен. — Гуляли весь август, пора в Петербург». В конце месяца уезжают Олег и Игорь и с ними генерал Н. Н. Ермолинский. Великий князь пишет из Осташева своему управляющему Роберту Юльевичу Минкельде:
«Если приедете, то, пожалуйста, привезите:
1) книги для здешней школы, о которых говорила вам Вел. княгиня;
2) по одному экземпляру моих стихотворений и перевода „Гамлета“ для моей Осташевской библиотеки;
3) толстую тетрадь с 20 (двадцатью) линейками на странице в картонной твердой обложке…»
«Теперь пишу замечания о виденном в моих заведениях с декабря прошлого года для приказа по военно-учебным заведениям. Это кропотливая и скучная работа», — рассказывает он в письме сестре Оле.
Праздники в этом году не хотели заканчиваться. 2 ноября 1909 года исполнялось 25 лет теперь уже известным и уважаемым «Измайловским досугам». «Лиру и меч мы сплетали цветами / И не гадали о том, / Как наш алтарь разгорится с годами / Светлым и жарким огнем», — поздравлял друзей бывший измайловец и поэт К. Р.
Муза не совсем его покидала во все эти счастливые дни. Он сочинил элегию «Ландыши», шестой сонет «Кадету» из цикла «Солдатские сонеты» и заключительное стихотворение к циклу «Сонеты к ночи» — «О, лунная ночная красота…»:
О, лунная ночная красота, Я пред тобой опять благоговею. Пред тишиной и кротостью твоею Опять немеют грешные уста, Так непорочна эта чистота, Так девственна, что омовенный ею Восторгом я томлюсь и пламенею. Как эта ночь, будь, о, душа, чиста!..И, конечно, значительную частицу своего «я» уже привычно передоверял Анатолию Федоровичу Кони, который отчасти заменил ему Ивана Александровича Гончарова, и их письма друг другу становились необходимостью души:
17 февраля 1909.
«… Меня очень обрадовало, что Вы с Онегиным [68] знакомы, что он Вам пишет и, по-видимому, склонен поддаться Вашему влиянию. И вот я возлагаю большие надежды на Вас… Он почти intraitable в вопросах о приобретении Академией его богатого собрания Пушкина. Мы вскоре соберемся опять в комиссии по устройству Пушкинского Дома. Кончаю разбор Бунина…»
68
Александр Федорович Онегин (1844–1925) — выдающийся коллекционер, историк литературы. По устойчивой версии, он, по паспорту «петербургский мещанин», был незаконнорожденным отпрыском династической фамилии; воспитывался крестной матерью и носил ее фамилию — Отто, но с двадцати двух лет стал подписываться фамилией любимого пушкинского героя — Онегин (в 1890-м Александр III утвердил его право официально именоваться Онегиным). В 1879 году, навсегда уехав из России, посвятил жизнь созданию пушкинского музея в своей парижской квартире. В начале 1880-х друг Онегина — Павел Васильевич Жуковский, сын поэта, подарил ему 60 пушкинских рукописей, позднее передал документы, касающиеся дуэли и смерти А. С. Пушкина, а также архив и 400 томов библиотеки отца, В. А. Жуковского. Сам Онегин приобретал буквально всё, связанное с Пушкиным, и в конце концов сложилась уникальная коллекция. В 1907 году министр финансов В. Н. Коковцов начал с Онегиным переговоры о приобретении его собрания-музея для Императорской Академии наук. В итоге Онегин выговорил себе право пользоваться собранием до конца жизни и по заключенному договору получал 10 тысяч золотых рублей единовременно и по 6 тысяч ежегодно на пополнение коллекции. Связи с ним были прерваны революцией 1917 года, но в 1919-м возобновлены. В 1928 году, через три года после его смерти (ушедшие на юридические согласования), коллекция стала поступать в Пушкинский Дом Академии наук в десятках контейнеров, а пушкинские рукописи отправлялись с дипкурьерами. В настоящее время часть мемориальных и изобразительных экспонатов из онегинского собрания находится во Всероссийском музее А. С. Пушкина, коллекция монет — в Эрмитаже, рукописное собрание и библиотека — в Пушкинском Доме. — Прим. ред.
17 июля 1909.«… Отрадным впечатлением веет от письма архиепископа Антония авторам сборника „Вехи“ [69] ».
18 сентября 1909.
«… Имею вновь вышедший 2-й том писем Вл. С. Соловьева, в числе которых с удовольствием нашел и обращенные к Вам. У В. Соловьева пленяет постоянное стремление к добру и правде, неизменное благоволение к людям и незлобивость с бодростью духа и юмором.
Мой перевод Гётевой „Ифигении“ окончен и подвергается теперь последней отделке».
69
«Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции» (1909) включал работы бывших «легальных марксистов» (переживших искус революционности) Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, П. Б. Струве, С. Л. Франка, а также М. О. Гершензона, Б. Н. Кистяковского и А. С. Изгоева (Ланде). Охарактеризовав современную интеллигенцию — утратившую религию и нравственность, порвавшую связи с народом и государством, усвоившую учения нигилизма, космополитизма, анархизма, — авторы указывали вехи ее духовного перерождения: возрождение религиозной духовности, государственное мышление, личная ответственность за «устроение жизни» народа. «Диагноз», поставленный в «Вехах» интеллигенции, вызвал резкую полемику со стороны той же «прогрессивной интеллигенции». Одним из немногих положительных отзывов явилось «Открытое письмо авторам сборника „Вехи“» архиепископа Антония Волынского, напечатанное в газете «Слово». Архиепископ восхищался «суворовской храбростью» веховцев, которые «обратились к обществу с призывом покаяния, с призывом верить, с призывом к труду и науке, к соединению с народом, к завещаниям Достоевского и славянофилов». Антонию ответили Струве и Бердяев, также открытыми письмами, в которых, как пишет И. И. Петрункевич (в книге «Интеллигенция в России». СПб., 1910): «… ни г. Струве, ни г. Бердяев не нашли нужным оценить сочувствие своего корреспондента с политической точки зрения». — Прим. ред.
13 октября 1909.«… Милый Анатолий Федорович… Вы, может быть, уже слышали, что выпущенная только 25 сентября в числе 15 т. экземпляров академическая книжка русского поэта Кольцова уже успела разойтись без остатка и постановлено выпустить второе ее издание, исправленное и даже дополненное, на этот раз в количестве 20 т. экземпляров. Это отрадное явление в обновленной издательской деятельности Академии. Читались Записки о Златовратском и Бунине. К. К. Арсеньев не возвращался к вопросу о поощрении Бор. Зайцева…»
24 октября 1909.«… Наконец, я нашел время прочесть Ваши воспоминания о „Совращении в православие в балтийских провинциях“… Стыдно и обидно становится за тупость и недальновидность государственных мужей, часто вовсе не глупых и очень просвещенных (как напр. К. П. Победоносцев), которые даже в XX веке еще не додумались, что палкою, полицейскими мерами и смешно, и глупо, и бесцельно, и гадко ограждать господствующую веру, борясь с отпадающими от нее. Еще в XVIII веке Екатерина говорила сыну Павлу, что пушками нельзя бороться с идеями».
28 октября 1909.«… Эти дни меня держит взаперти ангина, что дало мне возможность прочесть только что вышедшую книгу Родионова (отставного боевого капитана, живущего в Боровичах) „Наше преступление“. Это роман из современной крестьянской жизни, дышащий неподдельной искренностью и несомненной правдой…»
Этот год затянувшегося душевного счастья Великий князь как бы разделил на две части. Одна из них была петербургско-павловской, другая — осташевской. Он все больше любил дивный уголок подмосковной земли на реке Рузе с его вольностью и здоровым климатом. «Жизнь здесь среди тишины — наслаждение. В деревне работается легко и скоро», — писал он Кони. Ему нравилось Осташево зимой, с упругим ослепительно белым снегом, розовым морозом, с парчовыми одеждами огромных елей и тонконогих елок, увязнувших в сугробах. Он ходил с сыновьями на лыжах, ложился рано спать, разомлев от здорового воздуха деревни и отсыпаясь от полуночной петербургской светской жизни. Вставал поздно, стыдясь, что народ уже несет кувшинчики со святой водой, что служба закончилась, а они с Лизой после утреннего кофе только идут в церковь. Потом приходил батюшка, кропил дом, обедали сытно и весело. К обеду приезжала врач земской больницы Дора Семеновна. Фамилии у нее словно не было, просто Дора Семеновна, на которую в осташевских местах полагались, как на Бога. Она рассказывала удивительные истории, невероятные в Петербурге, столько в них было сердечной доброты, бескорыстности и житейского юмора.
«Приезжайте обязательно летом. Легче с местным народом сойдетесь», — советовала она. Да его и самого смущало, что, отдыхая и наслаждаясь работой в Осташеве, он был почти чужд местным жителям. Лишь однажды на байдарке покатал деревенских мальчишек, и то, влезая, упал в воду. Мальчишкам было смешно, но они крепились и не позволили себе расхохотаться. Словом, как сблизиться — не знал.
«Отрываясь от жизни людей, не заметишь, как станешь чудаком, фантазером и эгоистом», — думал он не раз.