Каббалист с Восточного Бродвея
Шрифт:
— У вас был инфаркт?
— Два.
— Зачем мне гостиница? Для нового мужа моей жены?
Моррис Шапирстоун ничего не ответил.
— Я хотел бы взглянуть на гостиницу, — сказал Израиль Данцигер после небольшой паузы. — Когда это можно сделать?
— Если хотите, можно съездить туда прямо сейчас.
— Вы на машине?
— Видите красный «кадиллак» на той стороне улицы?
— Красивая машина.
Мужчины вышли из кафе. Израиль Данцигер заметил, что Шапирстоун опирается на трость. Наверное, водянка, подумал он. Инвалид, а туда же — гостиницу покупать. Шапирстоун уселся за руль и включил зажигание. Выезжая на шоссе, он слегка стукнул машину, припаркованную сзади. Но даже не оглянулся. Вскоре они уже мчались по дороге к гостинице. Одной рукой Моррис мастерски вел «кадиллак», другой вытащил из кармана зажигалку. Зажав сигару в зубах, он пробурчал:
— Поглядим. За это денег не берут.
— Верно.
— Если жена узнает, я себе не завидую.
— Вам прописали полный покой, да?
— Ну, а если бы и так? Покой должен быть здесь, в голове. А вот с этим-то как раз проблемы. Лежишь, бывало, ночью без сна, и такая ерунда в голову лезет. А когда встаешь, хочется есть. Жена недавно советовалась со слесарем, нельзя ли поставить замок на холодильник. По-моему, от всех этих диет только хуже. А как раньше-то люди жили? Никаких диет в помине не было. Дедушка, — да покоится он с миром, — садясь за стол, для начала съедал целую тарелку шкварок, так только, чтобы разбудить аппетит. Потом принимался за суп, в котором, знаете, плавали такие кружочки жира, затем съедал хороший кусок жирного мяса, а напоследок еще пирог с салом. Ну и где тогда был холестерин? Дедушка до восьмидесяти семи лет дожил. А умер от того, что поскользнулся зимой на льду. Попомните мои слова, когда-нибудь докажут, что холестерин полезен. Будут выпускать таблетки с холестерином, как сейчас — витамины.
— Хорошо бы так.
— Человек похож на ханукальный волчок. Его раскручивают, и он кружится, пока не упадет.
— На гладком столе он дольше кружится.
— Гладких столов не бывает.
Шапирстоун остановил машину.
— Вот эта гостиница.
Израиль Данцигер только взглянул на нее и сразу все понял. Если и вправду все, что требуется, это выложить четверть миллиона, эта гостиница — фантастическое приобретение. Здание было новехоньким. Наверное, в него вбухали целое состояние. Конечно, она расположена немного далековато от центра, но ведь центр постепенно смещается в эту часть города. Когда-то язычники бежали от евреев. Теперь одни евреи бегут от других евреев. На противоположной стороне шоссе Данцигер заметил кошерный мясной рынок. Израиль Данцигер потер лоб. Его доля будет примерно сто двадцать пять тысяч долларов. Он легко сможет занять эту сумму в банке, предоставив им в качестве гарантии свои ценные бумаги. Не исключено, что он даже сумеет наскрести «наличность», без всякого займа. Вопрос только, нужна ли ему в принципе эта головная боль? Стоит ли вообще играть в эти игры? Ведь это же самоубийство, чистое самоубийство. Что скажет Хильда и доктор Коган? Ведь они его живьем съедят. И Хильда, и сыновья, и дочери, и все остальные. Доведут до второго инфаркта. Израиль Данцигер закрыл глаза и на несколько секунд ушел в себя, пытаясь, как некий провидец, разглядеть собственное будущее. Сознание стало пустым и темным. Он впал во что-то вроде сонного оцепенения. Он даже начал посвистывать носом, как во сне. Вся его жизнь стояла сейчас на кону. Он ждал, что скажет внутренний голос… Уж лучше смерть, чем такая жизнь, пробормотал он наконец.
— Что с вами, господин Данцигер? Вы уснули? — услышал он голос Шапирстоуна.
— Что? Нет, нет.
— Тогда давайте заглянем внутрь.
И два маленьких человечка начали карабкаться по ступенькам, ведущим к четырнадцатиэтажному отелю.
ОДЕРЖИМОСТЬ
Разговор свернул на служанок, и тетя Генендл сказала:
— Служанки — дело серьезное. Иной раз такую кашу заварят, что вовек не расхлебаешь. Однажды в наше местечко, недалеко от австрийской границы, прислали целый полк русских солдат. Кажется, Россия тогда чего-то не поделила с Австрией, а может, царь испугался нового восстания поляков — я уж не помню точно. Главным у русских был полковник. Построили казармы, конюшни… Жандармы разъезжали туда-сюда на лошадях — ружья за спиной, сабли на боку — пугали евреев, но и защищали тоже. Лавочникам это даже было выгодно.
Как-то прошел слух, что из Петербурга к нам приезжает один очень именитый дворянин, дальний родственник самого царя, граф Орлов. Русские испугались не на шутку. Столь высокопоставленное лицо — и вдруг направляется в такую глушь, как наша. Больше всех забеспокоились интенданты, потому что все они брали взятки и подсовывали начальникам липовые счета. Солдат кормили какой-то безвкусной размазней и одевали хуже некуда. Поговаривали, что пекари месят тесто босыми ногами. Полковник сразу же распорядился обеспечить всех приличной формой и улучшить питание. Солдатам строго-настрого наказали, чтобы они, если начнутся расспросы, отвечали, что всем довольны. Велели отдраить закопченные чайники и привести в порядок сортиры. У всех должны были блестеть сапоги. К приезду графа готовили большой пир. Оркестранты начистили инструменты и репетировали с утра до вечера.
Но вскоре выяснилось, что никакая это не проверка. Оказывается, графа сослали к нам в наказание за то, что он убил на дуэли какую-то знатную особу. Если бы его посадили в тюрьму, вышел бы скандал — все-таки царский родственник! Вот и решили упечь его в Польшу на несколько лет.
Он прибыл в старой карете, запряженной двумя тощими клячами, и, вместо того чтобы ехать к дому, где ему приготовили комнаты, отправился на постоялый двор к Липпе Резнику. Граф выглядел измученным и усталым. Он был маленького роста, с седой бородкой и в потертом штатском платье, несмотря на свой генеральский чин. Видать, ему запретили носить мундир, а без лампасов, эполет и медалей самый большой начальник ничем не отличается от простого смертного. Когда полковник увидел графа; он отменил все свои распоряжения. Солдат опять стали кормить одной кашей да капустой. Никто больше не чистил сапоги по три раза в день. Оркестр умолк. Тем не менее полковник и еще несколько командиров поменьше отправились приветствовать графа на постоялый двор Липпе Резника. Меня там не было, но Липпе рассказывал потом, что граф не выказал своим гостям никакого почтения и даже не предложил сесть. Когда полковник поинтересовался, не желает ли чего его сиятельство, граф ответил, что желает только одного: чтобы его оставили в покое.
Зато к евреям граф относился хорошо. Один торговец недвижимостью предложил ему старый деревянный дом, и граф сразу же купил его не торгуясь. Тот же торговец порекомендовал графу служанку, солдатскую вдову Антосю. Ее мужа убили на войне с турками. Она обстирывала еврейские семьи и жила одна в покосившейся хибаре. Казалось бы, в стирке нет ничего мудреного, но Антося даже этого толком не умела. Мы как-то дали ей наше белье, и потом маме пришлось все перестирывать. Антося ничего не могла сделать как следует: ни отбелить, ни подрубить, ни погладить. Совсем бестолковая! И какая-то невезучая. Но красивая — с голубыми глазами, светлыми волосами, точеным носиком. Если я ничего не путаю, она была незаконнорожденной дочерью польского помещика. У Антоси было одно достоинство: она не гналась за деньгами. Сколько бы вы ей ни дали, она радовалась и целовала вам руку. Когда этот еврейский торговец недвижимостью рассказал графу об Антосе, тот захотел на нее посмотреть. У нее было одно нарядное платье, в котором она ходила в церковь по воскресеньям, и одна пара туфель, которую она обычно носила в руках. В таком виде она и предстала перед графом. Тот только взглянул на нее и сразу же согласился. Положил ей жалованье больше обычного. Граф вообще все делал быстро. Даже когда он просто шел по улице, то всех обгонял. Рядом с казармами стояла православная церковь, но граф никогда в нее не ходил — даже на Пасху и Рождество. Он прослыл еретиком и чокнутым. Когда он только приехал, почтальон чуть ли не каждый день носил ему письмо за письмом, но так как он никому не отвечал, постепенно писать перестали. Теперь почтальон приходил к нему только раз в месяц — с денежным переводом пенсии.
Рядом с домом, в котором поселился граф, была бакалейная лавка. Ее хозяин, Мендл, и жена Мендла, Бейла-Гитл, часто виделись с графом. Они обеспечивали его всем, чем только можно, даже такими вещами, которых в бакалее не купишь: чернилами, стальными перьями, писчей бумагой, вином, водкой, табаком. Бейла-Гитл обратила внимание, что Антося покупает слишком много для двоих: зараз она брала три фунта масла, сотню яиц… Съесть столько было просто невозможно — продукты портились, и приходилось выбрасывать их на помойку. Однажды граф пожаловался Бейле-Гитл, что Антося развела в доме мышей и прочую нечисть. Бейла-Гитл посоветовала графу рассчитать ее и взять себе служанку потолковее, но граф сказал: «Нет, я не могу. Она будет ревновать». Он спал с этой простофилей. Может, я, конечно, не права, но, по-моему, ум в женщине мужчину вообще мало волнует. Мужчине нужно другое.
— Не скажи, Генендл, возразила соседка Хая-Рива, — мужчины тоже разные бывают.
— Думаешь? А по-моему, все они одинаковы, — сказала Генендл. — В Люблине был раввин по прозванию Железная Голова. Ученый человек, Тору знал, как никто, а его жена даже молитвенника осилить не могла. В шабат и по праздникам приглашали женщину читать молитвы вместо нее. А та только говорила «Аминь». Больше ничего не умела.
— А что ж муж-то ее не научил? — спросила Хая-Рива.
— А кто знает? Но слушайте дальше. Как ни старался граф втолковать Антосе, что некоторые продукты нельзя хранить месяцами, она никак не могла этого усвоить. Когда она подметала, мусор потом по нескольку дней лежал в углу возле метлы. Бейла-Гитл своими глазами видела, как граф сам выносил мусор. Эта Антося была вроде Йоссла из истории про Голема. Помните, когда ему велели принести воды из колодца, он столько принес, что затопил весь дом. Готовить Антося тоже не умела. То пересолит, то вовсе забудет положить соль. Дошло до того, что графу пришлось надеть фартук и готовить самому. Представляете, такой знатный господин — и такое унижение. Образованный был, между прочим. Всегда что-нибудь читал или писал. Бывало, задумается, и то у него молоко убежит, то мясо сгорит. Бейла-Гитл жила над бакалейной лавкой и все-все видела. Она и так и сяк пыталась научить Антосю вести хозяйство. Антося кивала и говорила: «Да, да, да. Я все буду делать, как вы велите». Плакала, целовала Бейле-Гитл руку, но ничего не менялось.