Каббалист с Восточного Бродвея
Шрифт:
— А что произошло с беглецами? — спросил я.
— Одного из них вы, кстати, довольно хорошо знали. Фейтл Порисовер, драматург. Может быть, вы были знакомы и с его женой Цветл?
— Разве он был женат? — удивился я.
— Ах да, верно, он женился уже после вашего отъезда в Америку, — сказал Зейнвел, — Если помните, у Фейтла был высокий, тонкий голос, и поэтому все герои в его пьесах тоже разговаривали писклявыми голосами. Он пытался, подражать Чехову. Чеховские персонажи постоянно шепчут и вздыхают, а герои Фейтла стрекотали и пищали, как сверчки за печкой у моего дедушки. Фейтл был коротышкой, даже ниже меня, а Цветл наоборот — огромного роста, с грубым мужским голосом и неуемным честолюбием. Наверное, Фейтл пообещал ей главные роли в своих пьесах. Впрочем, его и самого кормили обещаниями. Режиссер. Германн каждый год уверял, что поставит какой — нибудь его шедевр, а деньги на постановку должен был дать один театральный меценат. В общем, это был порочный круг обещаний, которые никто не выполнял. Этот меценат оказался мошенником и банкротом. Забыл, как его звали. Память играет со мной в прятки. Когда она мне нужна, — ее нет, а когда я хотел бы от нее отдохнуть, она тут как тут со всякими дурацкими подробностями, особенно ночью, когда не спится.
Так о чем я говорил? Да, о том, что все мы превратились в бегунов на дальнюю дистанцию. Цветл тоже бежала с нами, хотя женщин в этой толпе было не так уж много. Фейтл тащил чемодан, набитый рукописями, а Цветл — гигантскую коробку с платьями и корзину с едой. Она бежала и ела. Целые палки колбасы, швейцарский сыр, сардины, селедку. Она бежала быстро — у нее были длинные ноги, и несчастный недотепа Фейтл никак не мог за ней угнаться. Он пищал, чтобы она его подождала, но Цветл делала вид, что не слышит. Надо было спешить — в любой момент могли налететь немецкие самолеты и разбомбить нас всех к чертовой бабушке.
Вначале почти все были увешаны сумками и чемоданами, но вскоре люди стали избавляться от лишнего груза. Вся дорога была усыпана свертками, корзинами, мешками, сумками. Мне рассказывали, что, когда Фейтл понял, что с таким тяжелым чемоданом далеко не убежишь, он остановился и начал делить свои пьесы на те, что обязательно нужно сохранить, и остальные, которые можно выкинуть. Это было бы ужасно смешно, если бы, в сущности, не было так трагично: представьте себе состояние автора, вынужденного на бегу решать, какое из его творений самое гениальное. В конце концов он оставил всего одну пьесу — разобрал ее на листочки и рассовал их по карманам. Потом крестьяне из окрестных деревень собирали добычу, но рукописи Фейтла, разумеется, так и остались лежать в пыли.
Теперь слушайте, что было дальше. С нами бежал один литературный деятель, с позволения сказать, поэт. Он стал заметной фигурой на литературном горизонте уже после вашего отъезда в Америку. Бенце Цотлмахер, здоровенный, неотесанный детина с физиономией боксера и копной жестких волос, вечно торчащих во все стороны, как проволока. В конце тридцатых в Писательском клубе часто устраивали вечера. И в публике, и среди выступавших преобладали так называемые прогрессисты. Всем известно, что в Польше было очень немного евреев-пролетариев, а евреев-крестьян не было вовсе. Но у этих рифмоплетов выходило, что все три миллиона польских евреев либо стоят у станка на заводах, либо пашут. Эти горе-писаки предсказывали неизбежную революцию и диктатуру пролетариата. За пару лет до начала войны еще появились троцкисты. Троцкисты ненавидели сталинистов, сталинисты троцкистов. Во время публичных дебатов они обзывали друг друга фашистами, врагами народа, провокаторами, империалистами. Угрожали друг другу, что, когда массы наконец поднимутся, все предатели будут висеть на фонарях. Сталинисты повесят троцкистов, троцкисты — сталинистов, и те и другие «общих врагов: правых сионистов «Поалей Цион», левых сионистов «Поалей Цион», просто сионистов и, конечно, всех религиозных евреев. Я помню, как президент Еврейского клуба доктор Готтлейб заметил как-то: «Откуда они возьмут в Варшаве столько фонарей?»
Бенце сперва был сталинистом, потом сделался троцкистом. Одной поэзии ему было мало. У него были огромные кулаки, и, когда на его выступлениях сталинисты позволяли себе неодобрительные выкрики в его адрес, он спрыгивал со сцены и раздавал им затрещины. Ему самому тоже доставалось, и он частенько ходил с забинтованной головой. Однажды я из любопытства пошел на его чтение — сплошные банальности и штампы! В день нашего массового исхода из Варшавы выяснилось, что Бенце Цотлмахер бегает лучше всех. И заметьте, на спине у него было два огромных рюкзака, а в каждой руке — по гигантскому чемодану. Похоже, он заранее подготовился к испытаниям. Но существовала одна проблема, и Бенце отлично ее осознавал: он просчитался — ведь мы бежали в ту часть Польши, которая принадлежала России, то есть Сталину. Белосток, конечный пункт нашего «марш-броска», был прямо-таки наводнен русскими. Варшавские сталинисты держались особняком, явно рассчитывая захватить власть сразу же после перехода границы. Кто-то сказал, что у Бенце больше шансов выжить в оккупированной нацистами Варшаве, чем в Белостоке среди своих бывших товарищей.
Так как я с самого начала взял с собой очень мало вещей, да и их-то выбросил, еще не доходя до моста, я передвигался почти так же быстро, как Бенце. В результате я оказался свидетелем двух любопытных происшествий: во-первых, видел, как Бенце на ходу пытается помириться со сталинистами. И хотя он действовал самым бесстыжим образом, все прошло, как по маслу. Дело в том, что он предусмотрительно захватил с собой несколько блоков сигарет, о которых, разумеется мало кто вспомнил в этой неразберихе. Так вот, он угощал сигаретами только сталинистов. А когда у него попросил закурить какой-то троцкист, Бенце нарочито громко, чтобы все слышали, заявил, что не желает иметь никаких дел с троцкистскими предателями интересов трудящихся, прислужниками Рокфеллера и Херста, фашистскими клёвретами. Я думал, что сталинисты с презрением отвергнут этого псевдонеофита, — ничего подобного! Для политиков перебегать на сторону сильного — привычное дело. Эти сталинисты сами проделывали то же самое. Как только Бенце расплевался с троцкистами и восславил товарища Сталина, он стал для них своим. Искренность вашей веры не имеет для homo politico ни малейшего значения, ценится формальная принадлежность и безоговорочная поддержка победившей клики.
Вторым примечательным событием была внезапно вспыхнувшая любовь Бенце к Цветл, жене Фейтла. Жена и дети Бенце остались в Варшаве, и теперь ему нужно было быстренько сблизиться с Цветл. Я видел, как они обнимаются и целуются набегу, словно давнишние любовники. Когда она предложила ему какой-то лакомый кусочек, он ел у нее с ладони. Казалось, она просто забыла о Фейтле, отставшем от них на несколько километров. Донельзя груженный собственным скарбом, Бенце теперь нес еще коробку Цветл, а она за это подкармливала его колбасками и крендельками. Во всем этом было что-то невероятно порочное и в то же время типичное — столь свойственное человеческой природе.
Наконец мы прибежали в какое-то местечко — не помню, как оно называлось, — еще не тронутое войной. Может быть, это была уже сталинская Польша, а может быть, ничейная земля — я до сих пор не знаю. Тамошние евреи вынесли нам хлеб, воду, молоко. Гостиницы не было, поэтому часть беженцев разместили в доме учения, а часть — в доме для бедняков. Но так как Бенце с Цветл прибежали первыми, их пригласил к себе какой-то сталинист. Через несколько часов в доме учения я увидел Фейтла. Он лежал на лавке. Босой. Распухшие ступни стерты в кровь. Он был настолько измучен и подавлен, что даже не узнал меня, хотя мы каждый день встречались в Писательском клубе. Я назвался, и он сказал: «Зейнвел, я больше не жилец».
Я боялся, что он умрет той же ночью, но каким-то чудом ему все-таки удалось дотащиться до Белостока. Там его судили сталинисты. Мне рассказывали, что его заставили сознаться во всех мыслимых и немыслимых преступлениях против трудящихся масс, обозвать себя фашистом, гитлеровским шпионом и врагом народа. Насколько мне известно, из Белостока он сбежал в Вильно, где, скорее всего, и погиб от рук нацистов. У меня тоже были некоторые неприятности в Белостоке, и я тоже бежал, но это уже, что называется, отдельная история.
О том, что творилось в Белостоке с тридцать девятого по сорок первый, можно написать целые тома. На какое-то короткое время — власть и вправду перешла к варшавским сталинистам. Они даже создали собственные органы НКВД и начали чистку еврейских изданий и травлю еврейских писателей. Некий молодой человек, марксистский литературный критик из Варшавы, зарекомендовал себя выдающимся сцециалистом в деле обнаружения следов контрреволюции, фашизма, правоуклонизма, левоуклоиизма и троцкизма в стихах, рассказах и пьесах. Кто-то сочинил стихотворение про весну, и этот критик доказал, что за такими, казалось бы, невинными словами, как «цветы» и «бабочки», скрываются намеки на Муссолини, Леона Блюма, Троцкого и Нормана Томаса. Птицы, оказывается, были не просто птицами, а бандами Махно и Деникина; а цветы — символизировали казненных контрреволюционеров Рыкова, Каменева и Зиновьева. Бенце был одним из судей! Очень скоро сталинисты стали доносить друг на друга советским властям. Все это продолжалось до июня сорок первого года, когда в Белосток вошли нацисты и тем, кто еще оставался в живых, пришлось спешно уносить ноги.