Каббалист
Шрифт:
В прошлом веке, когда книги были изданы, к этим советам относились серьезно. Но сейчас? С детства каждый воспитывался в убеждении, что нет ни бога, ни черта. Непонятно: запретители наверху больше верят в идеологическую действенность этих вот книг, чем в собственное оружие — ленинскую теорию познания? Роман не понимал, почему прячут от людей книги. Даже Ницше или Гитлера. Люди вынесли от Гитлера столько, что вряд ли найдется в Союзе идиот, который, прочитав «Майн кампф», воскликнет «А ведь прав был этот Адольф!» А если и найдется, то сразу будет ясно, чего он стоит. Тоже ведь тест.
В науке — это Роман усвоил твердо — прогресс зависит от доступности информации. Засекреченность той или иной области не позволяет, во-первых, другим научным дисциплинам развиваться гармонично, черпать из колодца, забранного решеткой, и во-вторых, для самой этой секретной области наступают не лучшие времена, поскольку отсутствие обмена профессиональной информацией замедляет и ее развитие. Ну, допустим, секретность ракетостроения или ядерной физики можно объяснить вражеским окружением (но ведь не делятся и со своими!). А как оправдать глухую засекреченность работ Фрейда или Шопенгауэра? Если они были идиотами, то читай себе и хихикай, вооруженный знанием подлинного марксизма. Если же ты, читатель, не в состоянии разобраться, где у Фрейда правда, а где заблуждения, то грош цена всем нашим институтам — даром там хлеб едят, если не способны научить главному: способности отличать истину от заблуждения, плохое от хорошего.
Он сделал выписки, а вечером, в номере гостиницы, пока не подселили какого-нибудь пьяненького соседа, Роман составил свой первый тест, взяв за основу вопросы к ведьмам, опубликованные в книжке.
В проблеме ведовства Роман видел проблему сугубо материалистическую, даже прикладную, и долгом считал очистить ее от чуши и шелухи, которых за века накопилось столько, что сама проблема перестала быть видна в том первозданном виде, в каком ее создала природа. Проблема представлялась ему не психиатрической и даже не психологической, а именно познавательно-логической, какие ему всегда нравились. Его привлекала систематика, поиск общего в разнородных, казалось бы, явлениях и задачах. И здесь было чем заняться. Анализ феноменов, описанных в литературе. Выявление объективных закономерностей. Использование их для обучения.
В тот вечер, казалось, снизошло на него нечто — можно назвать это вдохновением, хотя сам Роман это слово не любил. Впоследствии, когда была уже создана методика открытий, он оценил с ее позиций тот первый вопросник и нашел, что сделано было все без единого сбоя. Случайно? Интуитивно? В конце концов, неважно, какое слово сказано, главное — в тот вечер началось настоящее дело его жизни.
А Галка появилась в их компании позднее. Кропотливая работа с вопросами заставила ее проникнуться к Роману не только уважением, но практически безграничным доверием. Среди вопросов были и такие, на которые и наедине с собой не всегда решишься ответить. Но если решаешься, то идешь и дальше. Как-то она призналась Роману, что, по ее мнению, духовная связь значительно больше сближает людей, чем физическая. Физическая близость может возникнуть под влиянием ситуации. Близость духовная несравненно прочнее и глубже. Если муж изменил жене, это может быть глупостью, порывом, не зависящим от разума, и черт знает чем еще. Если же он с трудностями своими, заботами идет не к жене, а к другой женщине, и она становится ему советником и другом (вовсе не любовницей!), — вот измена, которую простить нельзя, потому что это измена разума, продуманная, а не случайная…
Недели через две после начала работы с Галкой — они встречались теперь каждый вечер — Роман уже не представлял, как сможет обходиться без этих бесед и неспешных прогулок. Ведьмы из Галки не получалось, но Роман все еще полагал, что работа только начинается, вопросы не отработаны, статистика недостаточна для выводов. В общем, все впереди.
Так он думал вплоть до того вечера — это было года через полтора после того, как они с Галкой расстались, — когда вроде бы следовало закончить анализ очередного теста. Неожиданно для себя Роман сказал «все, хватит!» Нужно двигаться иначе. Разумеется, нужно двигаться. А работа по-старому — это топтание на месте. Количество растет, но ничего не меняется. А уже пора.
Что именно нужно делать, он тогда понимал еще смутно. Не было четкого осознания, что впереди работа на долгие годы — теория прогнозирования открытий, куда поиск ведьм входил лишь как частный случай создания алгоритма…
Р.М. забрал у бабки свой портфель и вернулся к Галке. Еще раз внимательно просмотрел все рисунки. Он не старался понять их смысл — главное, как ему казалось, он разобрал, а в деталях теперь не разберется никто.
Неужели, — думал он, — цена должна быть так высока? То, что он читал когда-то о ведьмах, вовсе не наталкивало на мысль о том, что они сжигали сами себя в молодости, если это не делало за них общество. Нет, доживали и до глубокой старости, ведьме Нэнси из Кентукки, он помнил, было больше ста лет. Значит, в случившемся виноват он, Роман Михайлович Петрашевский, ни сном, ни духом ни о чем не подозревавший. В то время у него и в мыслях не было ничего подобного. В то время… Он и сейчас с трудом мог если не убедить себя, то уговорить, что тесты, с которыми два десятка лет назад работала Галка, отразились на ее дочери, которой тогда и в проекте не было. Незнание, неумение — разве это оправдание глупости? А разве, если он будет так вот сидеть и повторять «я виноват», кому-то станет легче? К тому же, и не уверен он вовсе в логике своих рассуждений.
Р.М. ходил по комнате кругами — вокруг стола — и думал, что уехать нужно сегодня же. Больше, чем он узнал и понял, он здесь не узнает и не поймет.
До возвращения Галки оставались еще три часа, и Р.М., достав из портфеля несколько листов бумаги, сел за кухонный стол. Писал быстро, мысли уже выстроились.
«Система тестов должна была выявлять и стимулировать свойства психики, позволявшие некоторым женщинам в редких случаях проявлять неожиданные способности: уходить из реального мира в иллюзорный, ощущать чужое состояние и даже — иногда — мысли, предвидеть будущее. Тесты, конечно, не могли возбуждать эти свойства, если их не существовало. Думать иначе было бы антинаучно, граничило бы с попытками лысенковцев создавать новые сорта пшеницы с помощью „воспитания“. Так, во всяком случае, я думал двадцать лет назад. Есть, однако, существенная разница между пшеницей и человеком. Словом можно загипнотизировать, можно включить подсознательную деятельность, словом можно даже убить. Значит, в принципе, слово (а тесты могли стать таким словом независимо от желания экспериментатора) способно пробудить к действию неожиданные возможности психики, если такие возможности потенциально существуют. Иными словами, если ведовство есть общее, хотя и глубоко запрятанное свойство женской натуры, тест может пробудить его, превратить „нормальную“ женщину в ведьму. Неудача с тестированием могла в свое время быть либо следствием неверной методики, либо отсутствием среди тестируемых потенциальных ведьм, либо проявлением неизвестных пока законов природы. То есть результат можно интерпретировать как угодно. Я интерпретировал его как ущербность методики, как необходимость перехода к решению более общей задачи — к созданию теории научных открытий.
Решение этой задачи заняло пятнадцать лет и отвлекло от частной проблемы, с которой все началось. Частная эта проблема стала и неинтересной, выглядела юношеским увлечением без реального смысла. В этом заключалась ошибка — нужно было вернуться к ведьмам и пересмотреть концепцию на основе методологии открытий. Возможно, это помогло бы избежать трагедии.
Наука требует безусловной повторяемости и воспроизводимости событий в эксперименте, ведьмы были и остались явлением непредсказуемым и невоспроизводимым. Противоречие: явление существует и в то же время не существует, поскольку невоспроизводимо. Более того: явление существует как нечто, данное нам в ощущениях, и не существует, поскольку объясняется в крайнем радикальном случае происками дьявола, а в наименее радикальном — физическими законами, которые противоречат известным (например, закону распространения электромагнитных волн). Нарушается принцип последовательности в развитии науки — один из немногих, на которых покоится все научное здание. Противоречие выглядит настолько глубоким, что разрешить его пытаются на основе общефилософских принципов: частные науки пасуют. Кончается это навешиванием ярлыков: ведовство есть религиозный дурман, либо просто невежество. Следствие: религии без боя отдается то, что может служить мощным оружием в борьбе с той же религией. Отдается под тем лишь предлогом, что явление не доказано и, следовательно, не существует. Доказывать, впрочем, обязана наука — религии достаточно веры. Самое страшное в этом: как могла наука сдать позиции без боя и утверждать, что был закончен блестящей победой? Конкретно-познавательная проблема была возведена в ранг мировоззренческой прежде времени, хотя всем, наоборот, казалось, что время упущено, и нужно было с этими мистическими штучками бороться и раньше, и эффективнее. Там, где философия торопится занять позиции, конкретные науки часто пасуют, заранее эти позиции оставляя…»
Р.М. вспомнил, как беседовал с деканом. Было это на пятом курсе, незадолго до зимней сессии. На семинаре по научному атеизму Роман поспорил с преподавателем, отвечая по теме «Религиозные предрассудки и борьба с ними». Когда преподаватель потребовал «а вы дурман-то развейте, я говорю об экстрасенсах и о том, какой вред эта мода наносит антирелигиозной пропаганде». Роман заявил, что никакого вреда атеизму экстрасенс принести не может по двум причинам. Если он шарлатан, то для атеизма это хорошо, потому что позволяет разоблачить его, показав, до чего опускаются люди, имеющие слабый научный багаж и нечистую совесть, и на кого опираются сторонники мистицизма. И второе: если экстрасенс действительно что-то собой представляет, это тем более интересно и хорошо, поскольку позволяет узнать о природе нечто новое и, естественно, материальное и к богу отношения не имеющее, ибо товарищ преподаватель не станет ведь утверждать, что паранормальные явления, если они есть, свидетельствуют о существовании нематериального мира.
Преподаватель у них был средним, как все, спорить со студентами не считал нужным. Кто умнее — Энгельс или Петрашевский? Естественно, Энгельс. Говорят, что в спорах рождается истина. Конечно. А если истина давно уже родилась?
Преподавателю было больше пятидесяти, и предмет свой он знал хорошо — так хорошо, что однажды участвовал в публичном диспуте со служителями культа по поводу религиозных праздников. Служители сыпали цитатами из Евангелий и Пророков, из Корана и Торы, интерпретируя их очень оригинально и проявляя гибкость мышления, граничащую с фарисейством. А преподаватель выдавал цитаты из классиков марксизма-ленинизма, но интерпретировать не брался, ибо это грозило более серьезными санкциями, нежели те, что последовали бы в случае провала дискуссии.