Кабул – Кавказ
Шрифт:
– А знаешь, Кречинский, что такое дружественный кишлак?
– Как ч-что? Это который на нашей с-стороне! – в голос орал уже Боба, опасаясь, что с Балашовым приключился некий безвозвратный сюрчик и что сам он вот-вот станет персонажем какого-нибудь нового романа и провалится вместе с приятелем в черную временную дыру.
– А это тот кишлак, где осталось много мужчин. Потому что тогда он не зависит от бандитов. Вот такой кишлак нейтральный, и если с ними без зверства, а с умом и с опытом, если туда приехать с рисом, патронами и «шилом», то и тебя встретят по-человечески. И приготовят барана. И тогда ты, глядишь, и выживешь за червонец военных лет, и люди твои будут целы, а жители кишлака проклянут тех, кто решил, что ты должен уйти с их земли. А потом, через десяток лет, когда в такие же кишлаки двинутся с оружием совсем другие лихие люди, ты будешь есть икру с Дальнего Востока и вспоминать, как армия спасителей превратилась в банду грабителей и наркоманов, думать о том, как тяжко узнавать будущее по прошлому. И радоваться тому, что в жизни есть если не счастье, то хоть воля: друзья на Камчатке, печень в порядке… И плевать тебе на тех, кто тебя треплом называет. Главное – потреблять грамотно. Вот это творческая судьба. Она хоть как-то с судьбой связана, а не только с творческим онанизмом! С путем. А чеченские страсти и матери с черными выплаканными дырами вместо глаз – то, что хлеб для Гюнтера вашего Гросса, – то совсем другое. Больничка, раковый корпус. А я так не желаю.
– Слушай, тебе в секцию п-поэзии п-перевестись бы. Не думал об этом, а? – Кречинский успокоился. Конечно, хотелось ему на балашовском загривке въехать к Набатову, но не из прагматизма, ей-богу, а лишь из любопытства. Так сказать, потусоваться. Рассказ же про барана, как ни странно, пробудил в нем аппетит не только физиологический, но и писательский. Ему представились желтые пески, камни, смуглые люди в белых одеждах, смачно жующие сочное дымящееся мясо. Во всем этом привлекательном соцреализме было одно непонятное место – «шило», но спрашивать, что же это за шило такое, он не стал.
– Т-так, старик. Ну, ежели т-тебя этот совок зацепил, дои своего «афг-ганца». Т-только будь человеком, меня не подводи. Завтра к семнадцати ноль-ноль подкати в Домжур, а там говори что хочешь. Т-только про раковый корпус не надо. Икры не обещаю, но водка там не хуже, чем у твоего ветерана. Знаю я их, небось, поил какой-нибудь «Гжелкой», а сам про «К-кристалл» и п-про известковые воды впаривал. А то с чего бы из т-тебя такая п-поэзия с утра поперла?
Логинов
Володя Логинов вернулся из поездки смертельно уставшим. Первые дни в Москве ему казалось, что пыль ингушской земли намертво въелась в его поры и ее не извести оттуда ни мылом, ни березовым веником. Помотавшись с неделю по столице и с удивлением видя вокруг беспечные лица – девушки в юбочках из черной кожи, парни духами пахнут, – поглядел он на это безобразие, собрал рюкзачок, уложил палаточку и отправился на природу.
Ранним утром люди в электричке с удивлением смотрели на высокого жилистого мужчину в пятнистом комбинезоне, сидевшем на нем, как костюмчик от Версаче. Сапоги у мужчины были с коваными серебряными носками и серебряными же маленькими шпорами. Густые, с проседью, волосы покрывала шляпа с широкими крутыми полями. К дужкам темных очков была привязана тесемка, пробегающая за ушами и оканчивающаяся на груди большой серебряной же бляшкой с буквами «VIP».
– Небось, иностранец, – рассуждали сонные дачники, кто с привычной неприязнью, кто с ленивым любопытством, а кто – просто так, со скуки. – Все тянет их сюда, болезных. На нашу грядку.
– Американец, – конкретно определила молодая контролерша и, минуя прочих пассажиров, потребовала билет под испуганным взглядом пожилой напарницы. Но билет у джентльмена, увы, наличествовал.
– Там, в Европе, без билета не съездишь. Враз полтыщи сымут, – сказал кто-то из знатоков.
– Ага, вроде у себя как порядочные. А в Югославии что творят!
Заспорили, уже не обращая больше внимания на иноземца.
Выйдя из электрички, «американец» уверенно перешел полотно, миновал кустарник, отделяющий поселок от железной дороги, в коммерческом киоске купил две фляжки водки «Исток», шоколадку да бутылку минеральной воды под названием «Святой источник». Затем направился по тропинке в горку, за которой начинался влажный лиственный лес, лишь километрах в пяти, у ручья, смешивающийся с сосняком. На холме человек ненадолго остановился, окинул взглядом плоский пробудившийся мир, зацепился глазами за купол дальней бледно-голубой церквушки, будто подвешенной на невидимой ниточке меж небом и землей, коротко поклонился, не крестясь, и затем, уже не оглядываясь, двинулся в лес.
Но, пожалуй, еще больше удивился бы дачник или попавший сюда по пьяни либо еще какому стечению обстоятельств житель русской средней полосы, окажись он поздним вечером у того самого ручья, где лиственник смешивается с сосняком. Ему довелось бы наблюдать такую картину: у костра, вспышками разрывающего сумерки, в странной стойке, со сведенными внутрь коленями, стоял голый по пояс мужчина. Он надолго закрывал глаза, с усилием опускал ладони, будто медленным поршнем выдавливая из себя воздух, затем взмахивал руками, и тогда по его отсвечивающему красноватыми бликами телу свободной волной пробегала тень. Выдох сопровождался решительным рыком, вдоха же слышно не было, так что могло показаться, что внутри человека, в его широкой груди, спрятан огромный воздушный резервуар. Но не это вызвало бы удивление у разное повидавшего на своем веку жителя средней полосы – подумаешь, каких только чудаков не производила и не носила на себе эта горбящаяся Подмосковьем земля. Поразило бы другое: у огня, в котелке с водой грелась бутылка водки. Вот от такого зрелища заныла бы душа наблюдателя, сплюнул бы он себе под ноги, выругался бы извилисто да и двинулся бы своей дорогой. Но пусто было окрест костра, никто не бродил в этот час по сумрачному лесу, и чуткое ухо высокого человека с сомкнутыми коленями улавливало лишь сердитый треск горящих поленьев.
Ночью Логинов сидел у костра и думал, попивая нечастыми глотками теплую, слегка подсоленную водку. Это своеобразное «саке» связывало в единый ряд несколько, казалось бы, ничем не связанных воспоминаний. В памяти возник его давний учитель карате, мастер Сато, к которому в старые советские времена привел Логинова тренер Володя Коваль. Мастер Сато был отнюдь не стар, и Логинова поражала его спокойная, не по возрасту, мудрость, умение видеть тонкие узоры жизни, мимо которых другие проходили, не замечая ничего. Во время тренировки, что они крохотной тайной группой проводили у водохранилища в Люберцах, мастер Сато мог замереть, потом подойти к дереву и долго рассматривать листок, поразивший его совершенством формы. Правда, при Ковале вспоминать этого Логинов не любил, зная наверняка, что тот покачает круглой, как шар, головой, сощурится и скажет: «Да, слиться с природой, впитать лепесток лотоса, пожевать кору… вырвать у противника печень, распороть себе брюхо – истинное счастье самурая». Коваль тоже был большой мастер, но предпочитал рисовой водке натуральный русский продукт.
Это важно, очень важно, какие напитки пьет мужчина…
Другое воспоминание, навеянное саке, касалось джина, о котором Логинов мечтал, довольствуясь «кишмишевкой» в Афганистане. Джин с тоником делал тебя сухим и колючим, как ель, он давал чувство если не свободы, то независимости в жизни военного эксперта, полной вынужденных зависимостей от других людей – зависимости от шофера, от безмолвного охранника-пуштуна, от мальчишки, появившегося на перекрестке, от пьяного капитана из разведроты, надававшего со зла по морде солдату армии дружественного Афганистана… Магия состояла в смешении напитков, это Логинов понял давно. Пропорция, найденное тобой самим, твое золотое сечение и было тем немногим в жизни, что определял для себя ты сам. Глоток свободы! Что там водка. Одно буйство да бегство от себя. Нет, джин, джин с тоником!
Логинова вновь посетила мысль, что в тот первый год большой войны, в тот стесненный и опасный год, проведенный им в Афгане, ему дышалось вольней, чем в той же предолимпийской Москве, высылающей на лето куда подальше школьников, студентов и диссидентов. Бочком, бочком прошел Логинов по коридорам Института востоковедения; изучал английскую колониальную войну в Афганистане, а в апреле восьмидесятого был «премирован» командировкой – за яркий ум и свежий компетентный взгляд на непростую природу общественных отношений в дружественной стране. Так что ни ласкового мишку, ни кока-колу в банках летом восьмидесятого Логинов в Москве не застал. Зато уж в кабульских магазинах и лавках повидал такое, от чего сердечки столичных пижонов рвались бы на части. А еще горы, горы, высокое солнце, под которым забываешь о существовании собственной тени, а еще бронзовое лицо пуштуна Шауры, заменившего тень…