Качели судьбы
Шрифт:
ГЛАВА 17
Второй ребёнок у графа родился через два года после первого. До этого события Лариса ни разу не поторопила его, не упрекнула в бездействии. Ждала. И только теперь сказала:
— Роль любовницы не для меня. Как хочешь…
Они стояли в подъезде, потому что на улице хотя и было красиво — крупные снежинки медленно опускались в свете ночных фонарей, — но всё больше крепчал мороз. А здесь грел тёплый радиатор. Она смотрела прямо в его глаза и видела, как гаснет в них весёлый и радостный блеск и накатывает туманная растерянность.
— Ларочка… — протянул он, и ей стало противно, сердце захлестнула злость. Неужели
Граф не был у неё неделю. Отвозил жену в роддом, хлопотал, потом «обмывал» с друзьями родившегося сына. Назавтра должен был забрать жену и ребёнка из больницы и, чувствуя, что потом не скоро выберется, прибежал вечером к Ларисе, возбуждённый, соскучившийся. И был ошеломлён её холодностью и её словами, ставившими барьер между ними.
Нет, напрасно Лариса думала, что сможет легко уйти от него, да и от себя самой. Через несколько дней, 31 декабря днём, Валерий пришёл и увёл её встречать Новый год. Она позволила уговорить себя, решив: «Это будет прощанием», и пошла с ним, упрямо сжав губы.
Но когда они поднялись лифтом почти под крышу шестнадцатиэтажки, и граф распахнул перед ней дверь незнакомой квартиры, она ахнула. Посреди комнаты, посреди большого стола вырастала из ватного покрова, как из сугроба, пушистая ёлочка, в шарах и блёстках. Лишь только они шагнули в комнату, на ней загорелись, мигая, лампочки, отсвечивая на гранях двух хрустальных бокалов и в зелёном стекле бутылки шампанского. А перед ёлкой, в высокой вазе, на длинном, крепком и шипастом черенке алела роза… Почти сразу заиграла медленная музыка, граф легко поднял Ларису на руки, закружил. Она закрыла глаза, обхватив руками его шею…
Два дня не выходили они из этой квартиры. Друг Валерия с женой и ребёнком уехал кататься на горных лыжах в Домбай и оставил ему ключи. До сих пор им с графом удавалось встречаться наедине редко и в очень нервозной обстановке. Несколько раз, когда её родители куда-то уходили. У каких-то друзей в общежитии за матерчатой занавеской. Пару раз в незнакомом подъезде, где был совершенно тёмный спуск и небольшая площадка у запертого подвала. Граф, обнаружив это место, увлёк её туда, бросил своё пальто на цемент и, подняв её свитер, сдвинув бюстгальтер, неистово целуя грудь, уговорил, умолил лечь… И всегда Ларису угнетал страх и стыд: вдруг вернуться родители! Или заглянут за занавеску незнакомые ребята? Или кто-то из жильцов подъезда услышит возню и спуститься вниз с фонариком?.. Особенно в том злополучном подъезде чувствовала себя девушка падшей, гадкой… Только любовь и нежная жалость к этому сильному парню, становившемуся в такие минуты беспомощным, глуповатым и неудержимым, заставляли её уступать. Других чувств она не испытывала.
Два дня Нового года, чудесная квартира, где не тревожило ожидание чьего-то неожиданного прихода, нежный, влюблённый и любимый человек рядом, казалось бы, навечно… Здесь Лариса, наконец, ощутила себя женщиной. Когда они выпили и попробовали закусок из всех многочисленных тарелочек, когда натанцевались при зажжённых свечах, она вдруг впервые сама захотела его объятий, его жаркого тела и упругих мышц. И задохнулась от этого желания, и почувствовала его ответную дрожь. А в постели неожиданно застонала и вскрикнула, как от боли. Но это была не боль — невыносимо сладкая судорога свела тело, вдавила пальцы в плечи мужчины, прекрасной мукой исказила лицо! Потом Лариса и Валерий вновь пили пузырящееся шампанское. «За то, что ты сегодня испытала впервые, — сказал Валерий. — Теперь так будет каждый раз, я обещаю! А это значит — ты моя!»
И
Теперь Лариса знала: граф не сможет жить без неё. Даже если ещё до конца не осознал — это так. Женщина всегда чувствует такое раньше мужчины. Поймёт и он, наверное, теперь уже скоро… Но через неделю у них на этаже случилось нечто. У соседей жестоко изрезали оббитую дерматином дверь. Эти новенькие одинаковые обивки сделали в их доме во всех квартирах и закончили всего три дня назад. Многие жильцы ещё и таблички с номерами квартир не успели пристроить. Когда Лариса уже в сумерках вернулась из института, на их лестничной площадке толпились люди, возмущались и сочувствовали старику и старушке из соседней квартиры: коричневая, похожая на кожу ткань их двери свисала безобразными лохмотьями, из отверстий вываливалась вата. Но самое гадкое, что раны дерматиновых порезов ясно складывались в слово «шлюха». Мать с отцом стояли тоже тут, но когда побледневшая Лариса прошла в квартиру, они зашли следом. Дождались, когда дочь переоделась, но не позволили ей уйти в свою комнату. Мать выглядела очень испуганной, и голос ей дрогнул, когда она спросила:
— Что это, Ларочка? Боже, что же это?
Лариса не стала притворяться, что не понимает в чём дело. У них и у соседей квартиры ещё оставались, не пронумерованы, и бранное, прочерченное ножом или бритвой слово не могло относиться к восьмидесятилетней старушке или к её очень взрослой дочери, давно живущей в другом городе. Девушка отвела глаза:
— Я выясню… Но, может, это и не имеет ко мне отношение?
— Как же, надейся! — закричал отец. — Давно этого следовало ожидать! Наша дочь — шлюха!
— Папа!
— Что «папа»? Что «папа»? Скажи ещё спасибо, что лезвием — по дерматину! А если следующий раз тебе по лицу?
Отец резко вышел, почти выбежал из комнаты. А Лариса ткнулась лицом матери в плечо, почувствовала, что ласковая рука гладит ей волосы.
— Доченька, — тихо говорила мама. — Мы так боимся за тебя. Скажи Валерию, пусть оставит тебя в покое, ведь у него семья, дети, жена видишь какая… злая. Хорошо ещё, никто из соседей не догадался, не подумал на тебя…
Но граф всё отрицал.
— Нет! — говорил он с непоколебимой убеждённостью. — Юля не могла это сделать, я её знаю! Она кроткий и беззащитный человек, скорее страдалица, чем мстительница. Ларочка! Была бы она другой, я давно бы её оставил и мы были бы вместе! Но она такая преданная и любящая, на моё несчастье! Представь: к тебе подошла собака, смотрит на тебя восторженно, трётся о твою ногу, лижет её. А ты возьмёшь и в ответ пинком отбросишь её вон! Это же невозможно, жестоко…
Нарисованная жалостная картина повергла девушку в унылую безнадёжность.
— Жестоко, да, — сказала она. — А говорить одной женщине, что любишь, и ложиться в постель с другой — это как?
— Ларочка, — просил её граф, — давай ещё потерпим, подождём. Я, честное слово, не хотел второго ребёнка, но ведь он родился. Совсем ещё маленький…
И Лариса вновь уступила. Да и поверила, что жена Валерия к порезанной двери отношения не имеет. Они всё ещё продолжали встречаться в пустой квартире любителя горных лыж. И через день после этого разговора вновь лежали под одним одеялом, счастливые, забывшие обо всём на свете: её голова не его груди — мускулистой, покрытой жёсткими волосами, а его рука — приятной, расслабленной тяжестью на её животе. Оба знали — через полчаса надо уходить, каждому в свой дом. Вдруг в дверь позвонили.