Кадиш по Розочке
Шрифт:
Шел уже к концу дождливый питерский сентябрь. В городе было неспокойно. Вечерами люди старались не выходить из дома. По городу ходили вооруженные матросы, останавливая всех, кто казался им подозрительным. Участились грабежи. То в одном, то в другом месте происходили перестрелки. Кто теперь власть, было все менее понятно.
Отъезд семьи Додика приближался. Путь был до Гельсингфорса. А там на корабле до Лондона. Ехали не только бабушка с детьми и внуками - с ними отбывали едва ли не двадцать человек охранников, приказчиков и прочего нужного люда, решившего и далее быть с семьей. За несколько дней до отъезда, когда было уже понятно, что Розочка не приедет, бабушка попросила
Квартира уже не напоминала Бобруйск. Скорее всего, она вообще ничего не напоминала. Большая часть вещей была отослана. В полупустой комнате в кресле сидела его вдруг постаревшая бабушка. Пая-Брайна - символ могущества семьи - неожиданно стала выглядеть на свои семьдесят три года. Спина сгорбилась. Глаза уже не смотрели столь остро и властно. Даже голос изменился, став мягче и тише.
– Здравствуй, Давид!
– медленно проговорила она, когда внук вошел в комнату.
– Вот и прощаемся. Все, что могла, на что Всевышний дал мне сил, я сделала. Ты один и остался моей невыполненной ношей. Твой брат сам не пожелал ехать с нами.
– Бабушка, - обнял старую женщину Давид.
– Ты мне дала все. Даже Розочку я получил через твое благословление.
Она улыбнулась. В этот момент Додик почувствовал все ее усталость, все печали, которые терзали женщину, бывшую для него и матерью, и отцом.
– Любовь - великая сила - печально и как-то торжественно проговорила она - Может, и тебя она как-то поддержит. А пока послушай старую бабку. Не можем мы больше ждать. Через два дня отбываем в Гельсинфорс и дальше.
– Я знаю. Я остаюсь ждать Розочку - он почти физически чувствовал нож, который отрезает его от семьи.
– Это понятно. В этом я и не сомневалась. Наоборот, если бы ты ее бросил, я бы сильно удивилась. Я вот что думаю. У меня лежат твои пятьдесят тысяч рублей. Они целы. Только в рублях сейчас держать деньги - смысла нет никакого. Если случится то, чего я боюсь, они превратятся в пустые бумажки. Потому я превратила их в драгоценности. Они здесь. Ну, и немножко рублей оставила. Лишними не будут.
Она подала внуку небольшой саквояж и кошель.
– Если все сложится хорошо, то ты сам попробуй пробраться к нам. Мы тебя будем ждать, - продолжала бабушка.
– Если нет - к сожалению, такое тоже может случиться - не сиди в столице. Здесь все будет не просто плохо, но очень плохо. Чума всегда идет из столиц. Лучше попробуй затеряться в глубинке. Там с этими деньгами вы, может быть, сможете прожить спокойно. По крайней мере, какой-то шанс на это остается. Ты все понял? Вот и молодец. Ступай. Провожать нас не приходи. Не нужно.
Она отвернулась к окну, даже сейчас не желая показать никому в мире свою слабость. Ее спина как-то непривычно для Додика сгорбилась, а голова мелко затряслась.
– Иди!
– как-то зло и, одновременно, потеряно бросила она.
Давид, сгорбившись, вышел на Невский, прижимая к себе саквояж - последнюю уступку старой Паи-Брайны своей нежности к внуку перед необходимостью. Как и прежде, по проспекту катил вал людей, пробирались конки. Ранний вечер опускался над Питером. Пожалуй, никогда - даже в свой самый первый день в городе на Неве - юноша не чувствовал себя таким одиноким. Семнадцать лет, не беден, не уродлив, образован и... никому в этом мире не нужен. Ни жители Петрограда, спешившие по каким-то своим, им известным делам, ни кучки революционной солдатни, не замечали Давида. Он шел, всем чужой, через ставший вдруг чужим для него город.
А дни шли. Давид почти выпал из жизни. Да и жизнь стоила того, чтобы из нее выпасть. По городу закрывались присутственные места, магазины, постоянно шли столкновения каких-то вооруженных людей. Как-то утром, выйдя из дома, он узнал, что Временное правительство рухнуло окончательно, а власть захватил совет депутатов от матросов, солдат и рабочих.
Дома тоже все потихоньку разваливалось. Прислуга разбежалась. Девушки, извинившись перед 'барином', из голодного Питера уехали в свои деревни. Да Давид особенно и не препятствовал этому. Мир рушился, а отсутствие обеда - только одна черточка в картине этого разрушения. Вернувшись с очередной прогулки, совмещенной с закупками какой-нибудь снеди, он вдруг понял, что больше оставаться здесь не может и не хочет.
В пустой квартире было гулко и странно. Он повесил плащ. Медленно, очень медленно принялся растапливать печь. Как и вчера, как и на прошлой неделе. Не хотелось двигаться, думать, дышать. Огонь все никак не занимался.
– Бесполезный человек в бесполезном и злом мире, - подумалось ему.
– Даже печь толком не растоплю... Почему-то эта мысль разозлила и успокоила его. Движения стали точнее, дрова занялись. Протопив печь, он прошел к бару, налил в бокал портвейна. С бокалом в руках юноша уселся в кресло и задумался.
Семья уехала. Они ли его бросили, он ли их, уже и не важно. Важно, что из всего, чем он дорожил, осталось только одно - его жена, его любимая. Оставаться, чтобы ждать возвращения Розочки, было совершенно бессмысленно. Да и сможет ли она вернуться? Как она проедет через всю Россию, сошедшую с ума, терзаемую дезертирами и взбунтовавшимися крестьянами, которые жгут дома землевладельцев, захватывают поселки?
Он вспомнил, нет, он увидел свою жену. Вот она сидит на диване, листая какой-то роман. Вот они вместе гуляют по Невскому. А вот... Дальше захватило дыхание. Казалось, еще усилие и произойдет чудо, он сможет коснуться ее, прижать к себе. Но чуда не произошло. В пустой квартире возле печи сидел молодой человек, выброшенный из жизни. Розочка - последнее светлое пятно в этом мире. Точнее, в мире, в котором ему хочется жить. Без нее просто не нужно оно все. Постепенно в голове вырисовывался план.
Для начала нужно доехать до Москвы; там живет Розочкин отец. У него нужно оставить саквояж. Ехать с золотом через всю страну - это глупо. Потом поехать на юг. А там Всеблагой не даст пропасть ни мне, ни Розочке. Собственно, никакого другого плана и быть не могло. Но проговорить это себе самому было непросто.
Квартира, Петроград, пока он здесь оставался, позволяли тешить себя иллюзией стабильности, возможного возврата к прежней жизни. Да и полнейшая апатия, все чаще накатывающая на него, не способствовала принятию хоть какого-то решения. Вот завтра, в крайнем случае, на следующей неделе. Только не сегодня. Теперь возврата уже не будет. От этого становилось страшно и весело одновременно. Давид допил бокал и... спокойно заснул, привалившись на диван.
Проснулся он уже вечером. За окнами стояла темнота, но часы показывали только восемь часов после полудня. Он уедет сегодня же. Начались сборы. Подступала поздняя осень, потому были выбраны теплый дорожный костюм и пальто неброского серого цвета. Кепка сменила шляпу. В дорожный саквояж, несколько больший, чем тот, что передала бабушка, он сложил дарение в угол, тщательно завернув его в несколько исподних рубах. Собрал вещи, прикрыл им мешок с побрякушками. В карман засунул пистолетик. Конечно, не маузер, но хоть как-то поможет оборониться при случае. Кажется, все. Ехать с большим багажом нет и смысла.