КАДРИ
Шрифт:
Что виноват кто-то из нашей школы, было уже известно.
Пусть попробует кто-нибудь, глядя в серьезные, внимательные глаза директора, сказать: «Не знаю». Ведь директор-то понимает, что ты знаешь, и ты прекрасно это чувствуешь. Лично я во время разговора с директором пристально разглядывала большую географическую карту на стене.
Рейн сказал громко, даже как-то вызывающе:
– Не знаю!
Имби также. Айме, к счастью, не спрашивали. Кажется, не знали, что она тоже была с нами. Самого Энту не было в школе. Урмаса спросили последним.
Когда мы вышли от директора, все столпились вокруг нас и принялись расспрашивать. Рейн подал знак, чтобы мы молчали. Так мы и сделали. Больше всех любопытствовали Юта и Витя. Юта приставала ко мне с вопросами и оказалась вдруг моей «старой подругой». Я молчала, как и все другие. Мы стали ни с того ни с сего какими-то заговорщиками. Всем до нас было дело. А мы сгорали от стыда за свою ложь, но упорно молчали.
Ну вот, теперь я наконец начинаю лучше понимать Урмаса. Он и правда не похож на других.
С того дня, как произошел этот ужасный случай, прошла уже целая неделя, и какая неделя! На следующий день после случившегося в школу пришла мать этого маленького мальчика. Она тоже поблагодарила нас и сказала, что сын ее уже дома, но от ее благодарности нам почему-то стало неловко. Директор сказал:
– Вот видите, ребята у нас хорошие, славные, только одного не понимают: нельзя оставлять безнаказанными такие поступки. Кто внушил им такое глупое понятие о чести?
Мы выслушали его слова, опустив голову.
Срочно созвали пионерский сбор. На сборе говорили о чести, о ее правильном и ложном понимании. Я сознавала, что пионервожатый прав как никто, говоря, что от зла и подлости нельзя избавиться, если не бороться с этим, что покрывать зло – это тоже преступление. Ничто не помогало. Чем больше на нас нажимали, тем упрямее мы становились.
Ребятам-то ведь казалось, что они ведут себя благородно. Они считали низостью и предательством жаловаться на товарища. Мне казалось, что и Урмас того же мнения, хоть он и помалкивал. Но я чувствовала себя совсем не благородной, а только несчастной. Мне было стыдно перед учителями, и я даже презирала себя, потому что мое молчание было вызвано малодостойной причиной: мне просто хотелось быть похожей на других.
Айме дрожала и все время просила не говорить, что она тоже была в тот раз на Береговой круче, потому что она ужасно боялась Энту. Я тоже боюсь Энту. Жутко боюсь. Стоит мне только вспомнить его маленькие злые глаза или его ужасный смех, как меня сразу охватывает страх. И все-таки я пошла на ложь не из страха. Дело не в Энту, дело во мне самой. Это так. Но я чувствую, что сказать правду вовсе не подлость, пускай бы даже Энту избил меня за это. Больше, чем Энту, я боюсь презрения товарищей. Я знаю, что стоит мне сказать учителю правду, как другие сочтут меня предательницей, и я уже не буду заодно
Я решила ходить в школу без шарфа и перчаток, в пальто нараспашку, чтобы простудиться, заболеть и хоть таким путем от всего избавиться. Но, хотя раньше я простужалась от малейшего сквозняка, теперь это мне никак не удавалось. А вот Энту уже неделю, как разыгрывает из себя больного. Он сказал Айме, с которой они живут в одном доме, что пусть только кто-нибудь попробует пожаловаться!
Единственный человек, с которым я решилась поделиться своей тревогой, была Анне. Я зашла к ней.
Анне сказала просто:
– Раз другие решили, что говорить нельзя, то и ты ни в коем случае не должна говорить. В самом деле, ведь этому малышу не станет лучше, если Энту выгонят из школы. Да и Энту должен же где-нибудь учиться. А не то каким он вырастет!
Что верно, то верно. Но смотреть учителям в глаза приходилось мне, а не Анне. И Энту, наверно, никогда не подставлял Анне ножку, никогда не швырял в нее снежком, в который закатан камень. Никто не может мне помочь, даже Анне. Конечно, мне стало немного легче после того, как я излила ей душу. Будто поделилась горем и мне лишь половинка осталась.
Но в конце концов и Урмас попал в затруднительное положение. Директор опять начал его спрашивать, Урмас опять сказал, что не видел, но директор возразил:
– Допустим, что не видел. Но ведь ты знаешь, кто это сделал?
Урмас покраснел, но глаз не опустил и сказал:
– Да, знаю, но все равно не скажу. Никто не скажет. Зачем вы нас принуждаете? Никто из нас не виноват. А тот, кто виноват, должен сам признаться.
Директор пристально поглядел на Урмаса:
– Вот как ты думаешь? Ну хорошо! Ступай.
Я решила, что Урмас совсем одурел от всей этой истории. Энту! Чтоб Энту сознался сам?! Чего захотел!
Потом я его спросила, почему он так сказал. Отведя взгляд в сторону, Урмас ответил раздражённо:
– Да ни почему, просто так!
Раз не хочет говорить, и не надо! Пусть! Я отвернулась. Тогда Урмас заговорил совсем другим голосом:
– Ты придешь сегодня на Береговую кручу?
– Я и видеть не хочу этой Береговой кручи! – угрюмо ответила я.
– Почему? – удивился Урмас. – Я хожу туда каждый день, когда свободен. Приходи и ты, что за радость дома сидеть?
Хелле была простужена и не могла пойти со мной, но позволила взять санки.
Гора, как всегда, кишела детьми, слышались крики и смех, как будто здесь никогда ничего плохого не случалось.
На этот раз Урмас пришел один. Я предложила ему кататься на моих санках. Он правил, а я сидела сзади. Потому ли, что я сидела без дела, или еще почему, но катание на этот раз не доставило мне никакого удовольствия. Не было солнца, не было и лебедей! Ветер давно уже сорвал с елей нарядные белые шубы. Было только низко нависшее грязно-серое небо, затоптанный снег и гнетущее воспоминание о недавнем несчастье.