Кафтаны и лапсердаки. Сыны и пасынки: писатели-евреи в русской литературе
Шрифт:
Шварц был гордым человеком. Он хотел славы. «Вот в чем сходились и Шелковы, и Шварцы — в мечте о славе. Но… мечтали они по-разному, и угрюмое шелковское недоверие к себе, порожденное мечтой о настоящей славе, Шварцам было просто непонятно. Недоступно».
Постоянно ему твердили, что из него ничего не выйдет, потому что из таких людей ничего не выходит. И с бесстрастием человека, мудрость которого в крови, Шварц говорит: «Людей, из которых вышло нечто, я ни разу не видел».
Самое поразительное в характере Евгения Шварца — это сочетание внутренней заносчивости, затаенной надменности с истинной, такой же нутряной, скромностью. Уже драматургом, уже с именем, он говорил: сказать про себя, что ты писатель, это то же, что встать перед зеркалом и сказать про себя, что ты красивый. Сказать можно лишь: ты член Союза писателей,
Дед его по матери был незаконнорожденный, сын рязанского помещика Телепнева. Фамилию ему дали «Ларин». Отец, Лев Шварц, говорил своему сыну Жене, пусть возьмет «псевдонимом эту заброшенную фамилию деда. Он считал, что русскому писателю полагается иметь русскую фамилию».
Сын не внял совету отца, еврея Льва Шварца. «…Я почему-то не посмел, — объясняет он в своих „Ме“, — не решился на это. Смутное чувство неловкости остановило меня. Как будто я скрываю что-то».
Он был настоящий солнцепоклонник. «Переедем на юг, — говорил он своей жене. — Я всю жизнь мечтал жить на юге и всю жизнь прожил на севере!»
Недолгое время, в двадцатые годы, он провел на Донбассе. Друзья его позднее вспоминали, что здесь «Шварц был несколько другим, чем в Петрограде, — спокойней, уверенней. Здесь, под ясным, синим, непетроградским небом, понятней становилась веселость Шварца, острота и пряность его фантазии, которые он, южанин, принес нам на север».
Пьесы Евгения Шварца, хотя с легкостью можно найти следы сюжетных их ходов, найти родичей, чтобы не сказать родителей, их героев в сказках Гоцци, Андерсена, представляют, однако, собою нечто загадочное. Прежде всего они воспринимаются вообще не как сказки, а как кусок живой повседневной жизни, выхваченный из потока и ограниченный рамками сцены. В «Голом короле» Первый министр говорит своему монарху: «Позвольте вам сказать прямо, ваше величество… грубо, по-стариковски: вы великий человек, государь!» Король, который, как все самодержцы, не терпит лести, пытается его унять: «Ну-ну. Зачем. Зачем». Но куда там, поди оторви холуя от господского зада: «Нет, ваше величество, нет. Мне себя не побороть. Я еще раз повторю — простите мне мою разнузданность — вы великан! Светило!»
В тридцать седьмом году, рассказывает Фейхтвангер, товарищ Сталин, который терпеть не мог славословий и лести, на приеме в Кремле поднял бокал и предложил, усмехаясь, оригинальный тост: «За товарища Сталина!» На приеме у Хозяина Первый министр говорит толпе: «Хоть я и знаю, что вы самые верноподданные, но напоминаю вам: во дворце его величества рот открывать можно только для того, чтобы крикнуть „ура“ или исполнить гимн».
«Голого короля», как было сказано, Шварц написал в тридцать третьем году, между шестнадцатым и семнадцатым съездами партии, из коих один известен в истории как «съезд развернутого наступления социализма по всему фронту», а другой — как «съезд победителей». На этом другом были уже и бурные овации, и громовое «ура», и коллективные возгласы: «Да здравствует Сталин!» Кстати, семьдесят процентов членов ЦК, избранного на этом съезде крикунов-победителей, товарищ Сталин вскоре расстрелял.
В «Тени» простодушная Аннунциата объясняет ученому: «Вы не знаете, что живете в совсем особенной стране. Все, что рассказывают в сказках, все, что кажется у других народов выдумкой, — у нас бывает в самом деле каждый день…»
Вот эта особенность — все, что другим кажется сказкой, выдумкой, а у нас бывает каждый день, — одна из главных, если не самая главная особенность еврейских средневековых народных представлений пуримшпилей. Уже в семнадцатом веке, а по некоторым данным, даже в шестнадцатом, евреи в своих уличных представлениях пуримшпилях потешались над своим великим казнителем Иваном Грозным, который, захватив Полоцк, в один прием пустил на дно Западной Двины три сотни жидов. Что делать: не всегда же получалось так благополучно, как в истории с Эстер, Артаксерксом, Мордехаем и Аманом, и если не удается взять верх над живым врагом, то надо взять реванш хоть в сражении с его тенью!
В те годы, когда евреи были еще, как утверждают многие, не только равны, а даже равнее других, Евгений Шварц уже провидел правду. Помните разговор Короля с Шутом? «Развесели меня», — сказал Король. «Один купец…» — начал Шут. И Король его тут же перебил: «Как фамилия?» Шут, конечно, не назвал
В античные времена, говорит великий историограф Теодор Моммзен, возникали уличные беспорядки из-за того, что «греки со своими насмешками и иудеи со своей надменностью не уступали друг другу…» Римские власти вмешивались в конфликты, конечно, nota bene историографа, не на стороне иудеев. Естественным следствием этого было то, что «во время уличных беспорядков все они были перебиты».
Что для историографа Моммзена было уроком истории, то для комедиографа Шварца было уроком жизни.
Александрийский многочлен
И. Бродский
Иудеи, воспользуемся языком математики, в большинстве случаев находили способ вставить свой икс, игрек, зет в александрийский многочлен.
Липман Берс, профессор, вице-президент Национальной АН США
I.
Гарвард. Здесь, некоторое время спустя после возвращения из Стокгольма, поэт Иосиф Бродский, нобелевский лауреат 1987 года, встретился с профессорами, аспирантами, студентами и пришлыми любителями изящной словесности.
Бродскому был задан вопрос: кому из русских литераторов XX века он, как поэт, считает себя наиболее обязанным?
— Ну, Мандельштам… Да, конечно, Мандельштам, — сказал Бродский. — Я думаю, я уверен, он самый большой русский поэт века.
Объясняя, как сложился в его восприятии образ самого большого русского поэта XX века, он частью повторил то, что ранее написал в очерке о крайне одинокой фигуре в русской поэзии, каким представлялся ему и каким в действительности был Мандельштам. Еврей, он жил в столице Российской империи, где господствующей религией было православие. И религия, и политическая структура этой империи были унаследованы от Византии. Вследствие этого Петербург, чужой и близкий до слез одновременно, стал для поэта эсхатологическим убежищем. Это определило у него и особое чувство времени. В категориях самого поэта — «шум времени». Строго говоря, не Мандельштам выражал время, а время выражало себя через Мандельштама. Петербург, в архитектуре которого классицизм нашел свое непреходящее выражение, был для Мандельштама российской Александрией. Сквозь контуры города проступала античная Эллада, куда поэт убегал в метрику Гомера, в александрийский стих («Бессонница. Гомер. Тугие паруса…»), где, по-язычески живучий, он брал верх над своим отчаянием, над одиночеством, которое никогда не оставляло его. При этом он всегда, подобно Одиссею, был «пространством и временем полный». Греция была для него вечна, как Рим, как библейская Иудея и христианство. В генетической памяти этого эллина, иудея, римлянина Средиземноморье было родным домом. А дома с постоянным адресом, который после Октября в России полагался всякому советскому гражданину с паспортом, у Мандельштама никогда, за вычетом считанных недель, не было. Он оставался сиротой эпохи, «бездомным во всесоюзном масштабе».
…Неподалеку от меня, ближе к двери, прозвучала произнесенная с английским акцентом строка: «На Васильевский остров я приду умирать». Было впечатление, что Бродский услышал свою строку, круто вскинул голову и тут же торопливо, как будто спешил сам себя поправить, горячо заговорил:
— Мандельштам, да, был талантливый поэт. Но в России было много талантливых поэтов. Девятнадцатый век: Баратынский, Вяземский, Пушкин, Катенин, а еще раньше Державин, Кантемир, Херасков. Моими учителями были Цветаева, Пастернак, Ахматова, Гумилев, Ходасевич, Заболоцкий, Кузмин, Клюев, Маяковский, да-да, Маяковский и, конечно, Мандельштам.