Каин Л. Избранное, расширяемое издание

«IBM», несомненно, великая компания. Модное словосочетание «нанотехнологии» не чуждо этому титану компьютерного мира, определённо. Как в прекрасном мультике «Футурама», где

профессор тянет рычаг клонирующей машины, восклицая: «Вот оно время быть собачьим богом!», так и компания «IBM» полезла в глубины «собачьей нуги»; умные-бодрые инженеры решили блеснуть знанием терминов и сказали хитрое слово ДНК. Весь офис «IBM» переглянулся… «А что, — сказал гендиректор, — это интересно, да, интересно». «А давайте, — предложил пайщик Адольф, — припаяем к ДНК проводки и током ёбнем!» Все зашумели: «А давайте, давайте!»

Две девицы третьей подарили открытку. «С днём рождения!» — сказали. Та чуть не запрыгала от радости. Обняла обеих, расцеловала.

Две девицы ушли в дамскую комнату. Когда они скрылись, радость пропала с лица третьей. Она достала косметичку и принялась пудриться, бормоча проклятия.

За мной следит все время кто-то, буквально ходит по пятам. Его я вижу у подъезда, у перекрестка, у метро. Я чувствую его в квартире, все время где-то за спиной; а может быть сквозняк всего лишь бумагой где-то шелестит. Но он следит, его я вижу так много раз куда б ни шел; вот он стоит на остановке, его прозрачные глаза меня чуть сонно изучают, и он всегда, всегда один. Садится рядом на скамейку, идет по парку в стороне. Всегда молчит, всегда ссутулен, непримечателен всегда.

Его я вижу краем глаза, а если прямо посмотрю — то нет его, но я-то знаю, что он вот только что стоял под фонарем, в соседней арке, смотрел из зеркала тайком, в киоске продавал газеты, и все молчал, молчал, молчал. О ком я говорю, о ком?

Я не могу найти конкретных и однозначных черт его. Он так бесформенно кошмарен, что я боюсь порой смотреть, и через силу, через ужас чуть стоит повернуть глаза — он исчезает, исчезает, и просто арка и фонарь, и в зеркале, в метро, в киоске — все точно так же, как всегда. Когда бы он сказал хоть что-то, хоть что-то мельком произнес, возможно, было бы мне проще принять его таким, как есть. Но он молчит. И полный ужас от этого всего сильней: похоже, он и не умеет, и не умеет говорить.

За мной следит все время кто-то, буквально ходит по пятам. Я с ним столкнулся у маршрутки сегодня утром невзначай; остановился просто резко, а он так резко не сумел. Я обернулся — и увидел, что за спиною никого. Куда исчез он — я не понял, но чувствовал колючий взгляд его прищуренный, холодный и бесконечный, как залив. (Он смотрит, и спина потеет, и заплетается язык.)

Я утром встал. Я утром вышел. Маршрутка, лестница, метро. А он — за мною, он — за мною, молчит, не отстает, идет. На эскалаторе пытался его увидеть за собой. Не получилось. Он закрылся книжонкой с белым корешком.

А на платформе, на платформе вдруг сквозь него прошла толпа. И он, как призрак, был недвижен, и все смотрел, смотрел, смотрел.

Так я узнал, что он не только не может говорить со мной; но очевидно, что не видит его никто кроме меня. Неужто я его придумал. И что же думать мне теперь.

Людей размазывает время, быть может, я придумал всех.

Помой руки и марш за стол, сказала мама. Больше не пойдешь к Беке, заверила она. Никакого кокаина впредь. Никаких гонок и рок-концертов. Ты скатываешься по наклонной, заплакала. Ты такой талантливый и такой дурак! Ты сводишь себя и меня в могилу, почти шепотом, с мольбой…

Под пятницу случилась вещая бессонница. Снова в четыре ночи (или утра?) пришла мама и требовала остепениться. И как она каждый раз находит новые квартиры, вписки, комнаты, подвалы, вокзалы… Наверное, она следует по пятам.

Бессонница была вещей. Уже ближе к шести утра, когда мама ушла (моргнул — и нету…), вдруг явилась Бека с четырьмя глазами. Пара под парой. Нюхнешь со мной, спросила она. Да, ответил я. Рассыпал дорожки по столу.

Утром пошел к Беке. Привет, сказала Бека. Давно тебя не было. Мама твоя приезжала недавно, сообщила Бека. Приезжала и оставила тебе сухофруктов. Что с тобой? Ты опять обдолбанный?!

Извини, Бека… Бека, ты чего?

Мама приезжала. Приезжала не ко мне, а к моей склочной подруге. Почему она не навещает меня, если может?

Бека захлопнула дверь, оставив меня на площадке. С сухофруктами в руках. Парень, спускавшийся по лестнице, больно ударил в плечо и спросил:

— Огонька нет?

Огонька нет, заверил я его. Он прошел сквозь меня и скрылся внизу. Бека приоткрыла дверь. Чаю хочешь, поинтересовалась она. Хочу, ответил я. Прости, Бека, прости, я правда хочу завязать, и, в принципе, могу, просто как-то привык. Я завяжу, обещаю! Ты уже тучу раз обещал, вздохнула Бека, а я прошел в квартиру.

Я правда, правда хочу завязать, попытался я убедить ее. Знаешь, я бы давно это сделал. Но когда мозги прочищаются, реальность преподносит сюрпризы, нервно всхлипнул я. Представляешь, мама сегодня приходила.

Нет, не приходила, хмуро пробормотала Бека. В том-то и дело, воскликнул я. Она приходила в мой бред. И ругала меня. А мне — нечего было ответить…

Бека заплакала — точь-в-точь как мама. Она спрятала лицо в ладони и вздрагивала всем телом. Почему ты плачешь, спросил я. Потому, что ты умер, сказала она.

Пол и потолок схлопнулись, раздавив нас обоих в кашу. Я проснулся.

Пахло мочой и перегаром. Из разбитого окошка тускло сочился утренний полумрак. Заткнись, придурок, сказал человек, разбудивший меня пинком в бок. Заткнись, а то глотку перережу.

Я промолчал. Он отошел к стене и что-то начал карябать на кирпичах. Сыпалась белесая пыль, слышалось сопение и тихий скрежет металлического предмета. Не спи больше, потребовал человек. Его звали как-то, вроде. Но имя стерлось из головы. Не спи.