Как Брежнев сменил Хрущева. Тайная история дворцового переворота
Шрифт:
Но не решился. И все же динамичная политика Хрущева открыла новые возможности. Не случайно хрущевские годы стали временем расцвета литературы и кинематографа. Молодежь откликнулась на его порыв к искренности. Освобожденное от страха и сталинских оков общество ожило.
«Когда стал известен секретный доклад Хрущева о культе Сталина, — писал известный литературный критик Владимир Яковлевич Лакшин, в ту пору пользовавшийся немалым авторитетом у новой культурной аудитории, — возникло ощущение, что мы становимся свидетелями небывалых событий. Привычно поскрипывавшее в медлительном качании
Но Хрущев не переступил через социалистические догмы. И шанс был утрачен.
Никита Сергеевич посочувствовал работникам идеологического фронта, которым пришлось развернуться на сто восемьдесят градусов и критиковать то, что они столько лет восхваляли:
— Очень многие товарищи — бедняги (пусть они на меня за это не обижаются), работающие на различных участках идеологического фронта, сами замазаны в этом деле.
Но именно признаки вольнодумства в обществе породили антихрущевские настроения истеблишмента: антисталинская критика разрушительна для социализма, и эту критику надо остановить.
Мнения в руководстве страны разделились. Хрущева поддержал министр обороны маршал Жуков. Он добивался в первую очередь восстановления справедливости в отношении расстрелянных и посаженных военных. Поставил вопрос о реабилитации красноармейцев, попавших в плен, а потом из немецких лагерей угодивших в советские.
Георгий Константинович, пожалуй, первым рассказал о том, как Сталин и его подручные утверждали расстрельные списки.
— Мы верили этим людям, — говорил Жуков, — носили их портреты, а с их рук капает кровь… Они, засучив рукава, с топором в руках рубили головы… Как скот, по списку гнали на бойню: быков столько-то, коров столько-то, овец столько-то… Если бы только народ знал правду, то встречал бы их не аплодисментами, а камнями.
Министр обороны предъявил членам ЦК архивные документы. Например, 12 ноября 1938 года — в один день — Сталин и Молотов санкционировали расстрел трех тысяч ста шестидесяти семи человек. Жуков требовал ответа от сидевшего здесь же Молотова:
— Скажи, почему все обвинения делались только на основе личных признаний тех, кто арестовывался? А эти признания добывались в результате истязаний. На каком основании было принято решение о том, чтобы арестованных бить и вымогать у них показания? Кто подписал этот документ о допросах и избиениях?
Никто не хотел отвечать на этот вопрос.
Довольно быстро партийные секретари сообразили, что, разрешив критиковать Сталина и преступления его эпохи, они открывают возможность обсуждать и критиковать и нынешнюю власть, и саму систему. Теперь уже в разоблачении сталинских преступлений видели одни неприятности, и ЦК занялся ликвидацией идеологического ущерба.
27 февраля 1964 года Твардовский записал в дневнике:
«Мне ясна позиция этих кадров. Они дисциплинированны, они не критикуют решений съездов, указаний Никиты Сергеевича, они молчат, но в душе верят, что «смутное время», «вольности» — все это минется, а тот дух и та буква останется…
Их можно понять, они не торопятся в ту темную
Александр Трифонович чувствовал настроения огромного партийно-государственного аппарата. Через полгода Хрущева отправили на пенсию. На первом же заседании нового партийного руководства, посвященном идеологическим вопросам, секретарь ЦК Суслов высказался необычно зло:
— Когда стоял у руководства Хрущев, нам был нанесен огромнейший вред, буквально во всех направлениях, в том числе и в идеологической работе. А о Солженицыне сколько мы спорили, сколько говорили. Но Хрущев же поддерживал всю эту лагерную литературу. Нужно время для того, чтобы исправить все эти ошибки, которые были допущены за последние десять лет.
Суслов четко сформулировал позицию: ошибочно то, что делал Хрущев, а не Сталин. Вся кампания десталинизации — одна большая ошибка. При Сталине хорошего было больше, чем плохого, и говорить следует о хорошем в истории страны, о победах и достижениях. О сталинских преступлениях — забыть. Те, кто отступает от линии партии, должны быть наказаны.
Брежнев сокрушался:
— ХХ съезд перевернул весь идеологический фронт. Мы до сих пор не можем поставить его на ноги. Там говорилось не столько о Сталине, сколько была опорочена партия, вся система… И вот уже столько лет мы никак не можем это поправить.
Леонид Ильич, вознесенный еще Сталиным на олимп (об этом мало кто задумывается), в душе сохранил восхищение вождем и считал катастрофой не сталинские преступления, а их разоблачение. Он хотел оставить в памяти народа достижения и победы, порядок и дисциплину, связанные с именем Сталина, и забыть массовые репрессии, концлагеря, нужду и попрание демократии. Вот почему брежневский аппарат был бескомпромиссен в борьбе за историю.
«На глазах со всей очевидностью отменяются явочным порядком ХХ и XXII съезды — со всем их существеннейшим содержанием и духом, — записал в дневнике 21 апреля 1968 года Александр Твардовский. — Отменяются так последовательно, будто наверху есть уже и документ об отмене, только секретный, — все секретно, все безгласно, даже то, что ясным ясно. Делается это какой-то частью (не малой!) с упоением. А все опять по возрождающейся инерции одобряют, аплодируют, — нет, даже не по инерции, а по глубокой усталости и безразличию, — все встают, встану и я, чтобы не быть взятым на заметку».
Почему крупные чиновники не желали отречься от Сталина и после его смерти? А что же им — признать на старости лет, что они трепетали перед преступником, погубившим столько людей? Признать, что маршалами и министрами их сделал преступник? Перечеркнуть собственную жизнь?.. А вот если Сталин великий, то и они великие.
Однажды в небольшой кампании, где присутствовал член президиума ЦК Анастас Иванович Микоян, речь зашла о том, почему так медленно проходит процесс реабилитации жертв сталинских репрессий. Вдруг Микоян поднялся с места так стремительно, что все обомлели.