Как дела, молодой человек?
Шрифт:
– Что?
– Чего я не знаю!
Я ожидал чего-то другого. Что может знать такой малыш? Кажется, я постепенно схожу с ума.
■
Я долго слонялся по Майору и вдруг столкнулся с Левенте Лацо.
– Ты куда?
– спросил я.
– Сюда,- смутившись, показал он на церковь.
– Неплохо развлекаешься,- сказал я.
– А ты?
– Да так, шатаюсь без дела.
Он простился со мной, но не двинулся с места. Тогда
– Не придуривайся,- сказал он и, обиженно отвернувшись, поплелся прочь.
– Погоди,- сказал я и вместе с ним вошел в церковь.
Глаза у него блеснули. Напрасно он радуется, подумал я,- я ведь шел не молиться, а поглазеть и послушать орган. Было время, когда мама учила меня молиться, но папа потом запретил - нечего забивать ребенку голову, сказал он. Ни молитв, ни церквей он не допустит. Не хватало еще, чтоб учителя решили, будто он воспитывает сына верующим. Женская половина нашей семьи изредка посещает храм божий, и Кати перед сном бормочет молитву, а я в это время корчусь от смеха и свищу рок-н-ролл. Мама не молится, лишь время от времени вздохнет: господи, господи!
Старый священник наставлял паству, звукоусилители из всех углов церкви возвращали его голос грохочущим эхом.
– Ищите бога,- вещал старик,- и он спасет ваши души.- Ничему, мол, не надо, удивляться, ибо всякое творение - чудо и бог везде: в струе водопада, в небесах, в атоме и в скромной полевой маргаритке. Ищите и обрящете. Аминь.
Здорово он закруглился, пропев «аминь».
В церкви сидели почти одни старухи. После проповеди загудел орган, и над алтарем вспыхнул электрический венец. Лацо перекрестился и шлепнулся на колени. Потом мы уселись на скамью. Священник долго возился с золотой чашей, словно не знал, куда ее деть, наконец, поднялся по лесенке и водрузил на алтарь. Он что-то сказал на латыни, и кантор ответил ему тягучим напевом.
Затем началась молитва. Склонив голову, священник перечислял спасителя, святую троицу, святого духа, а старухи жалостливо ныли: господи, помилуй!
Они, наверно, страшно боятся бога, оттого и ноют. Потом славили богородицу: распрекрасная мати наша, и мудрейшая, и брака священный ковчег, и всевластная, и срама не имущая! Какого еще срама?
Лацо тоже скулил, как будто исполнял сольный номер под названием «Молитва выпускника». Старухи бормотали с понурым видом, а он лицедействовал и старался мне показать, как отлично разбирается во всех этих штуках.
Высоко, под сводом, был нарисован гигантский глаз - величиной с мою голову. В каком месте ни станешь, глаз настигает тебя всюду.
Наконец мне надоело нытье старух, и я вышел на улицу. Там уже зажглись фонари.
Я остановился под фонарем. Рядом в траве белели маргаритки. Я сорвал одну и стал вертеть. И чего-то ждал: может быть, того, что она заговорит или вдруг преобразится - мне часто приходят в голову совершенно нелепые мысли.
Но тут я услышал шаги и бросил цветок. Подошел Лацо.
– Боишься бога, да?
– спросил я.
– Не боюсь,- ответил он неуверенно.
– А зачем же скулишь? Господи, помилуй, господи, помилуй!..
– Святыми вещами не шутят.
– Вы-то скулите, а бог вам ни звука. Что за глаз там наверху?
– Это знак божий.
– Понимаю, что знак. Но ничего ж не случается.
– А что должно случиться?
Мне-то откуда знать? Я промолчал.
– Когда мы умрем, тогда и случится,- сказал он тихо и отвел глаза.
– Откуда ты знаешь?
– Знать это нельзя. Надо верить.
– Ага.
– Отец запретил,- сказал он, кусая губы,- спорить об этих вещах.
– А кто спорит? Всему этому грош цена.
– Чему?
– Всем этим фокусам.
Ему, видно, хотелось поспорить, но он не решался нарушить запрет отца.
– Ну, я пошел,- сказал Лацо.- Ты математику сделал?
– Нет. Примеры трудные?
– Да вот общее кратное...
Он стал объяснять, но я не мог слушать. Я думал о том, что будет дома.
■
Я хотел проскочить через проходную комнату, но там стоял папа - один рукав рубашки у него был закатан, другой расстегнут и болтался. Он говорил по телефону, перекладывал трубку из руки в руку, страшно гримасничал, вертел карандаш и сердито инструктировал Кёрнеи, который, должно быть, никак не мог взять в толк, что какие-то строительные документы пропали, а наряды свистнули. Настоящие гангстеры, кричал папа, дело адски запутанное - на такую подлость способен лишь тот, кому сам черт не брат.
А кому же он брат?.. Опять туман, сплошной туман. И спросить нельзя. Папа смотрит на меня, как сквозь стекло, налитыми кровью глазами, ерошит волосы и едва держится на ногах.
Я прошел к себе в комнату — «занятий с детьми» сегодня, конечно, не будет. Хотел сразу же разделаться с математикой, но мысли уплывали совсем в другом направлении. Старик трусит... Это слепому видно.
На столе был географический атлас, я открыл его, и из него выскользнула открытка с обнаженной женщиной. Сейчас ее порву. Как только взгляну на нее, вспоминается Фараон. Он ведь знает, что она у меня, так что можно и сохранить, но не стоит.
Я собрался было ее разорвать, но в этот миг — то ли ресницы у меня шевельнулись, то ли открытка качнулась — левая грудь стоявшей на коленях девушки дрогнула, будто она вздохнула, потом она подняла полуприкрытое копной волос лицо и засмеялась.
Что за чушь! Я даже обозлился: зарябило в глазах, вот и мерещится всякое, чего нет и быть не может.
В этот момент дверь внезапно открылась и вошел папа, совершенно взъерошенный. Я вмиг затолкал открытку в атлас, правда, чуть поспешней, чем следовало, но он, к счастью, ничего не заметил.