Как день вчерашний

Шипошина Татьяна Владимировна

Почти все песнопения монахи пели хором. Никогда раньше не слыхал я такого пения. Не знал подобных мелодий, воспроизводимых мужскими голосами. Словно бойцы, спокойно готовящиеся к битве, словно солдаты — так пели эти монахи. Мне хотелось подпевать, но я не знал как.

Глава 23

Сначала я озирался и мялся, но потом строгость обстановки и торжественность песнопений сделали своё дело.

Я не заметил, как начал молиться. Так, как научил меня Феодосий... нет, авва Феодосий. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй

меня, грешного, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!»

Молитва летела легко. Я сначала просто повторил её несколько раз и сам не заметил, как начал, и правда, просить о помиловании.

Что-то случилось со мной. Как будто пелена спала с глаз, и я вдруг предстал, словно пред чем-то... пред Кем-то сияющим и чистым, пронизывающим меня насквозь. Так, что видна стала вдруг вся моя грязь, всё дерьмо, меня наполняющее.

И тут я завопил в душе, ужасаясь от увиденного: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного! Избавь меня от этой грязи! Она давит меня, не даёт мне дышать, она не даёт мне существовать!»

Сердце моё сжалось. Некоторое время я не мог думать и говорить. Во мне не осталось слов...

Наконец, одно из них вернулось, и я смог произнести:

— Помилуй...

Я ещё не мог мыслить, но «помилуй!» стучало во мне с каждым ударом сердца. А дальше слова и мысли просто сами полились, словно слёзы из глаз.

Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!

Помилуй меня, обычного, грешного человека. Ничего не знающего о духовной жизни. Не в том примитивном смысле, какой вкладывают в это понятие в моём времени. Ведь там «духовной жизнью» называют поход в театр (даже если на сцене выкобениваются модернисты), на выставку (пусть это даже будет перформанс с голыми людьми, справляющими нужду), поход, извините, в кино (даже на боевик с кровавыми убийствами).

Помилуй меня. Я не знал, что тело должно быть подчинено уму, а ум — Духу. Святому Духу, Духу — вразумляющему, помогающему, спасающему. Божию.

И что истинным будет любое действие, совершённое по Святому Духу. А всё остальное...

Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!

Помилуй меня, я не знаю десяти заповедей. И никогда ими не интересовался. Не убий, не укради... Что ещё... не прелюбодействуй... Про меня как раз.

Помилуй меня, я не могу перечислить семи смертных грехов. Знаю только один — тоска. Тоска!!!

Господи, это Тебе, наверно, тоска на меня смотреть...

Что-то авва Феодосий говорил... подожди... когда приводил слова Антония: «недуг души нетелесный... гордость, тщеславие, зависть, ненависть, нетерпение, леность и другое...»

И другое, Господи. И всё другое!

Всевлаад, младенец, ты хотел, чтобы мир лёг у твоих ног, как побитый пёс. Ты хотел владеть миром, Всевлаад.

Для начала — не всем миром, а своим маленьким, наполовину придуманным мирком, где ты считал бы себя — пусть не богом, а так — маленьким божком...

Это давало бы тебе власть командовать и осуждать... владеть душами близких... и простираться всё далее, далее...

Но ты же не дурак. Ты видел,

что претензии твои опираются на пустоту. Ты заглядывал в пустоту, и тебе становилось страшно. Ты называл это одиночеством.

Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!

Помилуй меня, грешного. Помилуй меня, тоскливого. Помилуй меня, обжорливого и трусливого. Помилуй меня, я хотел уйти из жизни. Помилуй меня, я предал жену и родного сына. Помилуй меня, я забыл про мать, а ведь она ещё жива. Помилуй меня, я два года не был на могиле отца. Помилуй меня, я всегда всё пытался обсмеять. Помилуй меня, я презирал себе подобных. Помилуй меня.

Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!

Глава 24

Очнулся я от того, что авва Феодосий дёрнул меня за край одежды и знаком показал, что мне следует идти за ним.

Очередь из монахов выстроилась к пресвитеру. Встал и я. Все причастились. То же самое сделал и я.

Может, оттого, что я находился среди монахов... Может, оттого, что авва Феодосий, мой, как я теперь понимал, духовный отец, стоял позади меня...

Всё во мне пело, всё во мне сияло, всё во мне — неслось к небесам. Хоть я и не понял, что это, но почувствовал что-то очень важное. Главное, зачем сюда собираются монахи, в том числе и пустынники, живущие за восемнадцать и более поприщ от храма.

Радость. Радость.

Я, Всеволод, живущий в двадцать первом веке, в большом многомиллионном городе, ЭТО испытал.

Так произошло моё первое причастие, как я узнал впоследствии.

Далее мы проследовали в большую комнату, середину которой занимал грубо сколоченный стол.

Монахи рассаживались по лавкам, не поднимая с лица капюшонов. Всего за столом оказалось человек двадцать. Священник сел во главе стола.

Несколько монахов стали ставить на стол миски с кашей. Каша дымилась. Запах тёплой пищи завораживал. И вот на столе появилось блюдо с зеленью и домашним сыром и плетёные подносы со свежим хлебом.

Я чуть сам из себя не вылез, так мне захотелось есть! Но никто не прикасался к пище. Все сидели, опустив глаза, и почти в полном молчании.

Встал пресвитер, и все за ним. Он перекрестился и произнёс молитву.

Когда все сказали: «Амен», я тоже сказал это вместе со всеми. Тут мне не потребовалось переводчика. Эти мужчины... Эти монахи ели молча. Они ели понемногу. Никто не хватал кусков сыра и кусков хлеба (кроме меня). Никто не справился с кашей за три минуты (кроме меня).

Все, кроме меня, отказались от добавки.

Авва Феодосий меня не останавливал. Я был благодарен ему за это.

Через некоторое время все поднялись, произнесли ещё одну молитву и стали подходить к старому, худому, как тростинка, монаху, который клал каждому в суму продукты. Некоторым — только хлеб, некоторым — и сыр, и хлеб, и зелень. Одному — даже поставил в суму небольшой горшочек с кашей.

Когда наступила очередь Феодосия, он перекинулся с худым несколькими словами, и тот положил в сумку Феодосия и хлеб, и сыр, и зелень. Потом вынес ещё один горшочек с кашей и тоже поставил в сумку Феодосия.