Как день вчерашний
Шрифт:
Через несколько минут он вышел из пещеры.
— О чём ты так долго молишься? — спросил я.
— О тебе.
— А о чём ты молился до того, как появился я?
— О тебе.
— Но этого не может быть!
— Даже молясь о себе, молятся о мире. А значит, и о тебе. Принёс воду?
— Да! Для чего она тебе понадобилась?
— Подойди, возьми кувшин. Я взял.
— А теперь — вылей воду.
— Что?
— Вылей воду на землю.
— Ты что? Ты... Ты... Понимаешь,
— Вылей воду.
— Я... Я нёс! Тебе! Радовался! Ты понимаешь, что говоришь?
Не могу передать, как всё моментально вскипело у меня внутри. Перехватило дыхание. Даже бросило в пот от возмущения.
Руки непроизвольно сжались в кулаки.
Я придвинулся к Феодосию. Ещё немного, и я бы схватил его за грудки. Но он перекрестился, спокойно глядя на меня.
Я схватил кувшин и перевернул его. Вода жалобно хлюпнула и вылилась на каменистую землю, почти сразу же впитавшись в неё.
— Вот! Пожалуйста! Как хочешь! Только ни о чём меня теперь не проси! И твои молитвы не нужны мне! Забери их вместе с твоей водой!
Я отшвырнул кувшин. Он жалобно звякнул на камнях и отлетел.
Этот человек оскорбил меня! Он насмеялся над самым светлым. Над тем, что только проявилось во мне! А ведь я ему, для него — нёс эту воду! Этот человек... У меня не было слов. Даже ругань застряла у меня в глотке. Я не знал, куда деться. Что сделать...
Я плюнул на камни и побежал, куда глаза глядят.
Убежал я недалеко. За холм. Чтоб не видеть ни Феодосия, ни пещеры. И там я сидел.
Сидел, сидел...
Я понимал, что уходить мне некуда. Что нет смысла идти даже в монастырь, за восемнадцать километров. Там никто не понимает моего языка, и все видели, что я приходил с Феодосией.
Просто, видимо, мне надо было побыть одному, чтоб прийти в себя от такой неожиданной и подлой обиды, нанесённой мне этим человеком, которого я — даже назвал аввой! Что значит — отец.
Я назвал этого человека отцом, а он...
Нет, я никак не мог прийти в себя. Солнце уже перешло середину небосвода, а я не находил в себе сил вернуться к пещере.
Чего только я ни передумал, сидя на камне и лёжа на сухой земле! И о своём несуразном прошлом, и о том, что меня, в общем-то, здесь и нет. А лежу я, бедный, в реанимации, в двадцать первом веке, и никак не могу прийти в себя.
Может быть, всё это — только изощрённая игра разума, галлюцинация. И никакой пустыни, никакой пещеры и никакого монаха Феодосия нет и в помине и никогда не было.
Так, всё так... но почему тогда столь тверды эти камни? Так жжёт это солнце, и так хочется есть?
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного...
Я начал молиться на закате.
Просил о помиловании. «Пусть я такой плохой, — думал я, — но, Господи! Неужели всё так безнадежно? Ты, вон, разбойников прощал, так помилуй и меня... Почему я оказался здесь? Почему Ты дал мне в наставники такого чудного, такого чёрствого и даже жестокого человека? А, Господи? Почему? Почему он насмеялся надо мной? А Ты всё видел и не защитил меня! Не помиловал! Может, Ты не видел? Помилуй, помилуй...»
Глава 30
Целый день я пробыл в одиночестве. К пещере вышел, только когда село солнце. Феодосий плёл корзину. Губы его чуть заметно шевелились. Он вкладывал Иисусову молитву в каждое переплетение прута.
— На вечер — сто Иисусовых молитв, — как ни в чём не бывало, сказал он мне.
— Читай их сам, — грубо ответил я.
Конечно, я немного перегорел. Теперь я догадывался, что не всё так просто с этой водой. Но не мог же я сдаться без боя.
Феодосий продолжал молча доплетать корзину. Да и сумерки опускались быстро.
— Почему ты молчишь? — не выдержал я.
— Читаю сто твоих молитв, — спокойно ответил он.
— Может, объяснишь мне, что произошло?
— Если бы ты был моим учеником, пришедшим ко мне по доброй воле, я бы ничего не сказал тебе. Я просто выливал бы твою воду до тех пор, пока ты не понял бы сам. Или — не ушёл бы туда, откуда пришёл.
— Я прошу тебя.
— Да, идти тебе некуда. И я не знаю, сколько ты пробудешь со мной.
— Не знаешь?
На этот вопрос Феодосий не ответил. Он закрепил последний прут и отставил готовую корзину в сторону.
— Ты подумал, что ощутил сладость молитвы. Ты решил, что молился сам. Но это не так. Бог подвёл тебя к началу пути. Бог вложил в уста твои молитву не более той, какую может вынести новоначальный. Остальное доделала твоя горячая, разгорячённая плоть. А ты решил, что чего-то достиг? И потому тебе не нужна пещера?
Тут уж настала моя очередь промолчать. С каждым словом монаха мне казалось, что и в сумерках заметно, как краснеет мое лицо.
— Гордыня твоя тебе незаметна. Но гнев — мы заметили оба. Ещё бы, что-то случилось не по-твоему! Гордыню можно скрыть до поры. А вот гнев — не скрыть. Гнев сразу покажет, есть ли в человеке гордыня, мгновенно выявит её.
На небе появились первые звёзды.
— Прости, авва, — сказал я.
— Проси Бога, — ответил он.
— Но ты... не обижаешься?
— Ты младенец, Всевлаад, — вздохнул авва. — Посочувствуй обидевшему. Солнце да не зайдет во гневе вашем; и не давайте места диаволу.