Как добры люди!
Шрифт:
Онъ опять началъ прохаживаться по комнат, потомъ слъ на диванъ, далеко отъ меня, и на минуту забылся. Дыханіе его было тяжело и неровно. Я не могъ не страдать, глядя на страданія этого человка.
— "Но правда ли, вдь это можетъ случиться? — простоналъ онъ едва слышно, будто пробуждаясь, и обводя комнату блуждающими глазами. — Какъ ты думаешь? Можетъ? Или это только мн представляется въ лихорадочномъ бреду? Людямъ нескойственно раскаяніе? Они ругаются и надъ трупомъ человка, котораго преслдовали при жизни? Они нарушаютъ даже и его могильное спокойствіе — этотъ святой сонъ, дарованный ему милосердіемъ Господа?.."
Лицо его повело судорогой. Онъ прыгнулъ ко мн въ порыв бшенаго отчаянія, точно перекинутый сверхъестественною силою, прижался къ моему плечу,
— "Понимаешь ли ты меня? Я не сумасшедшій, клянусь теб, я не сумасшедшій!"
Голова его скатилась къ колнямъ, онъ зарыдалъ безъ слезъ. Холодный потъ облилъ меня.
Рыданія его скоро смолкли, голова приподнялась, но такъ ослабла, что онъ долженъ былъ поддерживать ее рукою; слезы катились по мертвой кож, обтягивавшей остовъ лица его.
Эти слезы облегчили его; онъ заговорилъ голосомъ боле твердымъ.
— "Я не сумасшедшій, но иногда — повришь ли? — желалъ бы думать, что сумасшедшій, что все виднное и слышанное мною не было въ самомъ дл, а такъ представлялось мн, только въ бреду безумія!.. Я имлъ мать, которая не научила меня уважать другихъ матерей; я имлъ друга, который оттолкнулъ меня отъ людей и заставилъ сомнваться въ каждомъ человк; я любилъ двушку, единственное существо, примирявшее меня съ жизнью, чистое, святое существо; но люди оторвали ее отъ меня, разлучили меня съ нею. Съ тхъ поръ страшное недовріе ко всмъ и ко всему овладло мною. Когда сижу одинъ, запершись въ своей комнат, я безпрестанно озираюсь кругомъ: не притаился ли кто-нибудь, чтобы подсматривать за мною? когда начинаю говорить, я всегда оглядываюсь назадъ: не подслушиваетъ ли кто-нибудь меня? когда заговариваютъ со мною, мн прежде всего приходитъ въ голову: не подосланный ли это, чтобы вывдать мои мысли? Посл мн самому станетъ смшно, когда вспомню, что у меня нтъ ни матери, ни друга, никого. Я одинъ — совершенно одинъ! Родные — они меня не понимаютъ!.. Я долженъ быть теперь смшонъ, страненъ; но вдь они же — эти люди, которые смются надо мною — они сдлали меня такимъ смшнымъ и страннымъ! Я не всегда былъ таковъ! Впрочемъ у меня еще осталось кое-что отъ прежняго. Чувство симпатіи пробудилось во мн, когда я увидлъ тебя — и это меня такъ обрадовало! Я давно, очень давно не говорилъ ни съ кмъ такъ отъ сердца, какъ говорю сію минуту съ тобою. Вдь я не обманулся въ теб?.."
Онъ заглянулъ мн въ лицо съ простодушностью ребепка и улыбнулся.
Я пожалъ ему руку. У меня проступали на глазахъ слезы.
— "Завтра ты дешь отсюда! Завтра… А тамъ?.. Когда на возвратномъ пути ты будешь здсь, зайди на мою могилу порадоваться успокоенію человка, который такъ много страдалъ въ жизни, потому что имлъ глупость быть искреннымъ и доврчивымъ, потому что, въ минуту забвенія, открылъ людямъ тайну своего сердца. Любовь была для меня благодатью; просвтленный ею, я полне уразумлъ дивное величіе творенія, я сталъ молиться — и заплакалъ; вообрази, заплакалъ — посл того я уже не умлъ такъ плакать… А люди смялись надо мною… Виноватъ ли, что я не могъ любить, какъ любятъ они, отъ нечего длать, чтобы веселе провесть время, влюбиться сегодня въ одну, а черезъ мсяцъ позабыть ее для другой? Полюбя, я отдалъ ей полжизни — и безвозвратно; а они отнимали у меня ее такъ равнодушно, какъ игрушку изъ рукъ дитяти. "Поплачетъ, да и утшится!" — говорили они. Утшится! когда они отрывали отъ меня полжизни!.. Понимаютъ ли они, могутъ ли понять они, что значитъ любить? Они оскорбили это святое слово, придали ему пошлое, позорное значеніе, и еще стали требовать, чгобы вс понимали его — это слово — такъ, какъ понимаютъ они!.. Ее уже нтъ, бдной страдалицы; она любила не по-здшнему, и за это-то люди терзали ее. Изнемогая въ пытк, она просила наконецъ у михъ пощады, милосердія; но они не тронулись ея муками! Она любила не по-здшнему; и Онъ — источникъ вчной любви — Онъ пріобщилъ ее къ Своимъ! Онъ милосердъ: до Него дошли ея стенанія!.. А я еще живъ — и, несчастный, еще хочу жизни!.. Это очень странно! Какъ
И онъ прошепталъ едва внятно:
— "Для того — а ты и не понялъ? — для того, чтобы окончить мое созданіе!.. Тамъ я выставлю лучезарнаго ангела, сощедшаго на землю — окруженнаго толпою этихъ бродягъ, этихъ безумцевъ… Ангелъ въ кругу людей! — Понимаешь ли ты мою мысль? — И этотъ ангелъ"…
Онъ не произнесъ ничего боле, только сплился досказать еще что-то — и не могъ… Губы его шевелились, но звуковъ не было.
Голова его упала на ручку креселъ. Онъ былъ безъ чувствъ…
На другой день я выхалъ изъ ***. Онъ провожалъ меня; казался спокойне обыкновеннаго; ничего не говорилъ о вечер, проведенномъ мною у него наканун; дружески простился со мною и, пожавъ мн руку, сказалъ:
— "Я надюсь, что когда-нибудь и гд-нибудь мы еще увидимся съ тобою".
Незадолго до моего отъзда, въ одной изъ *** скихъ гостиныхъ я съ жаромъ говорилъ о немъ. Я доказывалъ, что этотъ человкъ надленъ и проницательнымъ умомъ, и обширными свдніями, и глубоко-поэтическою душою, что онъ непремнно и скоро проявитъ себя въ какомъ-нибудь замчательномъ созданіи, о которомъ онъ уже и намекалъ мн. Когда я кончилъ рчь, какой-то господинъ, съ важнымъ видомъ и съ приличною для случайнаго человка неподвижностью, изволилъ протяжно произнесть:
— Вы, я думаю, ошибаетесь насчетъ этого человка. Я видлъ его два раза и даже говорилъ съ нимъ. Онъ смшонъ и страненъ — но умышленно. У него естъ какіе-то замыслы. Его бы слдовало отдать подъ надзоръ полиціи.
Вслдъ за этимъ какая-то дама, весьма сомнительыой близны, изломанная кокетка, жалкая представительница нмецкой граціозности, живописно развая ротъ и подкатывая глаза подъ лобъ, жеманно проговорила:
— Можетъ ли въ этомъ человк быть хоть искра поэзіи? Онъ иметъ манеры переднихъ. Помилуйте, я не могу иначе представить себ поэта, какъ существомъ легкимъ, воздушнымъ…
Около года пробылъ я въ Италіи и во Франціи и на возвратномъ пути въ Россію остановился въ ***, располагая пробыть тамъ съ недлю. Мн не отъ кого было слышать въ продолженіе этого времени о моемъ чудак, а участь его необыкновенно занимала меня. Вечеромъ, въ самый день моего прізда, я отправился къ нему.
"Онъ, врно, не перемнилъ квартиры, — думалъ я, — сегодня не даютъ никакой оперы, и потому можно застать его дома. Но отчего онъ не написалъ ко мн ни строчки, общаясь писать, и даже не отвчалъ на письмо мое? Ужъ не заболлъ ли посл моего отъзда? Кто знаетъ, кто придумаетъ, что можетъ случиться въ продолженіе цлаго года?"
Сердце у меня дрогнуло, когда я остановился у воротъ дома, гд жилъ онъ, и увидлъ привратника.
— Что, 14-й нумеръ занятъ? — спросилъ я его съ нкоторою разстановкою, не ршаясь прямо спросить: живетъ ли еще здсь такой-то?
Привратникъ посмотрлъ на меня, звнулъ, потеръ себ подбородокъ и произнесъ, нехотя, со всею нмецкою флегмою:
— "Занятъ".
— А кмъ?
— "Господиномъ…"
Онъ назвалъ мн какую-то незнакомую фамилію.
— Ну, а тотъ господинъ, что жилъ на этой квартир съ годъ назадъ тому?
— "Съ годъ?… Сумасшедшій-то?.. Да онъ ужъ мсяцевъ съ восемь, какъ съхалъ отсюда".
— Куда? ты знаешь его адресъ?
— "Какъ не знать!.. Этотъ адресъ врне другихъ адресовъ. Вы тамъ его наврнякъ отыщете".
— Гд же?
— "Версты съ три отсюда. На загородномъ кладбищ".
И онъ улыбнулся, довольный своею остротою.
Я ршился не вызжать изъ *** до тхъ поръ, покуда не разузнаю подробно о смерти этого человка и не отыщу бумагъ, оставшихся посл него. Онъ мн говорилъ, что хотлъ поручить кому-то свое сочиненіе, что оно будетъ непремнно напечатано посл его смерти, что у него есть родственники… Я пустился въ розыски, и черезъ нсколько дней отыскалъ дядю покойнаго, простого добродушнаго старичка, который благодарилъ меня за участіе къ его сумасброду племяннику (такъ онъ называлъ его) и со слезами говорилъ мн о немъ вотъ почти такъ: