Как добры люди!

Панаев Иван Иванович

— "Я, батюшка, я дядя ему по отцу. Покойникъ былъ (миръ праху его!) человкъ отличный; жаль, что умеръ рано; будь онъ живъ — истинно могу уврить васъ, не допустилъ бы до такой гибели сына. Такъ вотъ я и тетка его — ужъ точно что любили его, и совты подавали хорошіе, да не слушалъ. Говорили ему: служи, мсто можемъ теб достать по протекціи добрыхъ людей, ты малый-то со способностями, карьеръ сдлать можешь, выкинь блажъ изъ головы. Все было напрасно: началъ насъ чуждаться, влюбился въ какую-то бдную двчонку: жениться, говоритъ, хочу! а самъ-то ничего не имлъ, ровно ничего… Мы, разумется, возстали противъ этого; а онъ какъ заговоритъ, такъ мы, признаюсь, ничего и не поняли, только съ тхъ поръ начали замчать разстройство въ ум его… Вскор посл того

мать его, да, къ счастію, и эта двочка умерли, и онъ ужъ насъ совсмъ бросилъ, но мы все-таки навдывались о немъ стороною. Имлъ честь слышать и о вашемъ знакомств съ нимъ, и радовался этому; думалъ, что вы не наставите ли его на путь истинный. Видно было поздно!" И старикъ вздохнулъ.

— Но что было съ нимъ посл моего отъзда? — нетерпливо спросилъ я.

— "Посл вашего отъзда? Тутъ вскор онъ и совсмъ рехнулся. Никогда ужъ ршительно не выходилъ изъ дома; даже не вставалъ почти съ дивана, знаете, что въ угольной-то комнатк; все молчалъ и престранными глазами смотрлъ въ зеркало, которое висло передъ нимъ. Жаль было смотрть на него, сердце разрывалось. Бывало, зайдешь къ нему — и не замчаетъ, а все смотритъ въ зеркало. Однажды я ршился спросить у него: зачмъ это онъ все туда смотритъ? Какъ онъ на меня взглянетъ, вотъ еще и теперь пробгаетъ морозъ по кож, только вспомню объ этомъ! какъ закричитъ: Теб что за дло? Оставь меня въ поко. Теперь я счастливъ. Тамъ она! какъ она смотритъ на меня! Ангелъ небесный, не оставляй меня!.. — Съ мсяцъ продолжалось то же самое: онъ не сходилъ съ дивана и не спускалъ глазъ съ зеркала; силы его истощились совершенно. Ужъ хоть бы поскоре прекратились его страданія, думалъ я. Погибъ человкъ ни за что, а все праздность! Праздность" — повторилъ старикъ съ важностію, смотря на меня, качая головою и поднося къ носу щепотку табаку. — "Она сгубила его! Такъ прошло мсяца два, а ему лучше не было. Я къ доктору, моему старинному пріятелю. Какъ оставить бдняка совсмъ безъ помощи? Вдь ни лъ, ни пилъ ничего. Докторъ, когда я ему разсказалъ подробно обо всемъ, сначала призадуыался. — Дло, говоритъ, серьезное… У него, какъ я по словамъ вашимъ замчаю, не настоящее сумасшествіе, а суемудріе, или paraphosyne по-нашему. — Эта слово я тутъ же и записалъ, потому что никогда не слыхалъ о такихъ болзняхъ. — Пособить, говоритъ, еще можно!.. — И вотъ что присовтовалъ. Намъ всмъ роднымъ его собраться вмст къ нему и стараться разуврить его, что въ зеркал ничего нтъ, что ему такъ мерещится; въ случа же, если это не поможетъ, уврить его, что въ зеркал точно видна какая-то женщина, только совсмъ не красавица, какъ онъ говоритъ, а предурная; если же ни то, ни другое не удастся, если онъ не придетъ въ себя, то длать нечего: послднее средство къ спасенію — сумасшедшій домъ; тамъ, по крайней мр, будетъ присмотръ за нимъ. — Докторъ человкъ умный: жену мою два раза спасъ отъ смерти, у ней были самыя сильныя нервическія горячки одна за другой, и я во всемъ безусловно врилъ ему. — Все было сдлано, какъ говорилъ онъ. Въ назначенный день мы собрались къ нему вс, человкъ съ десять родныхъ. Докторъ присутствовалъ тутъ же. Больной нашъ сидлъ не двигаясь и все смотрлъ въ зеркало. Глаза его горли, онъ улыбался, и такъ пріятно, что я вамъ сказать не могу. Казалось, будто ему точно хорошо, будто онъ въ самомъ дл счастливъ. Докторъ первый подошелъ къ нему и осторожно взялъ его за руку, а онъ нахмурилъ брови и затрясся — ну точно въ самой сильной лихорадк.

— Что вы видите въ зеркал? — спросилъ его докторъ самымъ деликатнымъ образомъ.

— "Ее!" — отвчалъ онъ, не отводя глазъ отъ зеркала. — "Ее! Вы хотли разлучить меня съ нею, презрнные! Вы клеветали на нее, позорили ее, черныя души! И клевеща на нее, и позоря ее, вы забывали о страшномъ, послднемъ суд! А она со мною, всегда, весь день, каждый часъ, каждую минуту, свтла какъ утро первосозданнаго дня, невинна какъ Божій ангелъ! Съ какою любовью смотритъ на меня! Я никогда не былъ такъ счастливъ; ея душа въ такой гармоніи съ моей душою; он, наши души, ведутъ такой разговоръ между собою и на такомъ язык, который, если бы могъ быть слышимъ, никому бы не былъ доступенъ, никому…"

Божусь вамъ, эти слова его я какъ будто теперь слышу… У меня, надобно вамъ замтить, преплохая память, а эти слова, я и самъ не знаю почему, будто выучилъ ихъ наизусть…

— Позвольте

замтить, — возразилъ докторъ, — что съ зеркал ничего не видно, кром тусклаго отраженія васъ самихъ, потому что оно покрыто слоемъ пыли.

— Ничего, ничего не видно! — закричали мы вс въ одинъ голосъ.

Онъ захохоталъ, и могу васъ уврить, что даже на сцен такъ ужасно не хохочутъ.

— "Безумцы! безумцы!" — закричалъ онъ. — "Разумется, вы ее не видите. Вамъ ли своими тлесными глазами видть духа? Только постомъ и молитвой, покаяніемъ и слезами, отчужденіемъ отъ всего земного доходитъ человкъ до прозрнія…"

Онъ и еще что-то наговорилъ въ этомъ род, но уже я запамятовалъ теперь.

Тогда докторъ подошелъ къ зеркалу, стеръ съ него платкомъ пыль и какъ будто началъ вглядываться.

— Нтъ, точно видно что-то, — говорилъ онъ: — да… жеищина; но въ ней ничего нтъ небеснаго: она даже нехороша и для простой земной женщины… посмотрите…

Онъ далъ намъ знакъ, и мы вс приблизились къ зеркалу.

— Какіе у нея дурные глаза! — сказалъ одинъ изъ насъ.

— Что за талія! — перебила другая. — Какая неловкая поза!

— Какъ толста и какія большія ноги! — закричалъ третій.

Словомъ, каждый изъ насъ замтилъ что-нибудь съ дурной стороны въ этой женщин, которую мы будто бы видли. Въ продолженіе этихъ замчаній больной все разводилъ руками, точно раздвигая толпу; мн показалось также, что глаза его совершенно помутились.

— "Прочь, безумцы!"

Онъ это не проговорилъ, а проплакалъ… Бдный, онъ насъ называлъ безумцами!

— "Прочь, святотатцы! прочь отъ нея!.. Зеркало тускнетъ отъ вашего дыханія… Отоидите, молю васъ, если жалость вамъ сколько-нибудь свойственна — отойдите… Заклинаю васъ именемъ всего святого…"

Мы отошли.

Онъ протянулъ свои изсохшія руки къ стеклу, застоналъ такъ, что мы вс заплакали, а жен моей сдлалось дурно, она пречувствительная. Въ этомъ стон мы разслышали только:

— "Что вы сдлали?.. Ее нтъ… Она скрылась…"

Докторъ шепнулъ мн:

— Не бойтесь, это хорошо; онъ приходитъ въ себя; онъ уже не видитъ ничего въ зеркал…

Но въ эту минуту больной приподнялся съ дивана, вытянулся во весь ростъ, схватилъ со стола мраморную дощечку, которая лежала сверху бумагъ — и съ усиліемъ бросилъ ее въ зеркаяо… Зеркало разлетлось въ кусочки по всей комнат; а онъ, вотъ какъ будто теперь вижу это, онъ рухнулся на полъ, бдняжка, и сталъ складывать на полу кусочки зеркала, и плакалъ какъ дитя… Вдругъ съ иимъ сдлались судороги, но черезъ дв-три минуты онъ уже не двигался и не дышалъ…

— Онъ въ обморок! — закричалъ кто-то изъ насъ — помогите ему, докторъ.

Докторъ долго и внимательью разсматривалъ его. Мы стояли, разинувъ рты, ожидая ршенія докторскаго. Докторъ оборотился къ намъ и сказалъ:

— Господа, намъ тутъ больше нечего длать. Онъ умеръ.

Однако мы все еще думали, что онъ очнется. Прошло нсколько дней; нечего длать, видимъ — въ самомъ дл умеръ; и похоронили его съ приличною церемоніею, а потомъ, какъ добрые родственники, сложились и поставили надъ его могилою небольшой памятникъ. Сходите на кладбище, посмотрите: право, очень недурный памятнпкъ, и съ мднымъ крестомъ наверху. Жаль, право жаль его! Могъ бы быть человкомъ, да самъ не хотлъ…"

Когда старикъ кончилъ свой разсказъ, я спросилъ у него:

— А гд бумаги покойнаго?

— "У меня, сударь, у меня. Тамъ есть описаніе его жизни. Я было разъ принялся читать, да тотчасъ же и бросилъ: такая путаница, что ничего не поймешь; видно, онъ уже былъ немного помшанъ, какъ началъ писать. Между этими бумагами нашли мы также какое-то большое сочиненіе въ стихахъ; но половина тетради была сожжена, а другую половину мы бросили".

— Не отдадите ли вы мн вс оставшіяся посл него бумаги?

— "Отчего же нтъ? На что мн он! Съ большимъ удовольствіемъ отдамъ. Хоть чмъ-нибудь да помянете его…"

Въ день моего вызда изъ ***. я съ полчаса провелъ на его могил. Потомъ я нсколько разъ былъ въ ***, и всякій разъ заходилъ къ нему въ гости на кладбище…"

Разсказчикъ нашъ кончилъ. Минутъ пять мы вс молчали. Уголья въ камин потухли. Лампы были зажжены.

— И его бумаги у васъ? — спросили мы вс въ одинъ голосъ.

— Да. Въ нихъ, — отвчалъ онъ: я отыскалъ что-то похожее на дневнпкъ, и еще повсть — мучительную, подробную повсть его страдальческой жизни…