Как меня зовут?
Шрифт:
Отошли к мусорной урне и над ней закурили.
Охочим до “хуча” был Антантов Сергей, кличка Цыганенок.
Внучок редактора радио “Звонница”, Серж не вещал ничего, изредка любительски фотографировал, но на радио кормился и грелся. Поводов соперничать не было, а представься — оба, самолюбивые и ранимые, стали бы резкими неприятелями.
Густо черноволосый, в смуглом плаще, обмотанном веревкой пояса, Антантов мог бы сойти за битого жизнью эксгебициониста. Уличный анекдотист, он, как обычно, приплясывал в готовности рвануть завесы и обнаружить встревоженный сувенир.
Ахающая ломкость
— Кха, какими судьбами?
— Встреча одна назначена… Готовлю чё-то…
— Готовишь? Всегда готов! — Серж, наслаждаясь, вгрызся в папиросу. — В кулинары подался? Стряпать, кха… Вспоминал недавно, как ты меня с сербками знакомил. Я думал, скромнюга, агнец, а тут — такие бабы!
Всегда при этих словах Худяков подыгрывал Антантову. Ну как же! в сто пятый раз не вспомнить — выволоченных за сиськи в свечение памяти… Давным-давно, начальный студент, он с однокурсницами проплывал особняк радио. Повстречавшего плавучую троицу Сержа с тех пор не оставляли те сестрицы. Соня, крупная, мычащая, рот — столовая ложка малинового варенья. Саня, костлявая медная курица-гриль, даже с запашком жареной курицы, с вытянутым хрящеватым носом — курьей ножкой. И хотя шаткая встреча длилась минут десять под отрывистые Серегины приветствия, теперь этих сербок век не забудет.
Роптать не надо.
Так же и иные наклейки Антантов присобачивал. “А! Здорово ты вырвал спускалку у Зинки! — из года в год донимал он одного тихого алкаша. — Ты? На Рождество? В тубзике! И потом махал спускалкой на балконе?” — лишь после такого вступления взгляд его теплел узнаванием.
Этот Серж, пришибавший людей ярлыками, — спал. Он пьяно храпел, этот Серж, он корчился, прудил в штаны, и во сне была лабуда — бег с препятствиями, сисястые сербиянки, полыхающие джунгли, взорванные джипы…
— Бабы сочные были! — Запрокинул голову вместе с жестянкой, возвратил в поклоне. — Штучки что надо… Жаль, не вышло. Где там у нас в редакции возляжешь? На пленках радийных? Как на сеновале!
Андрей рассмеялся, а сам затаенно вспомнил, что все спят. Клерк в обдуваемой кондиционерами конторе, шахтер в зловредном удушье подземелья, мент в прокисшем похотью отделении, космонавт — заспиртованный невесомостью.
Серж валялся у себя на радио, под столом. Выключилась редакция “Звонницы”. Всем составом. Толстяк, подобрав на диване ножки, раздувал пузыри из кукольных ноздрюшек. Вепрь-силач с гудением точил верхний клык о нижний. Операторша, сникнув просфорным тестом мордашки, попискивала. В радиорубке за стеклом у дикторского стола, отражавшего светлую сонь, откинулся главный — Леопольд. Дремал немо, точно уже померев, и только один глаз его был разинут и смотрел — живо, сражая ятаганом белка, а веко закрытого глаза темнело скорлупой сгнившего грецкого ореха.
И Худяков валялся недалече, на грязной тропе коридора…
Серж поднял палец:
— Я ж тут из учреждения. Угадай!
Андрей сказал раздельно:
— “И души, и бестии”.
— Ты что, за мной шпионишь?
— Просто мне туда!
— Молодые патриоты! Но я какой политик? Разве я молодой?
— Главный их, не знаешь, там?
— Я барышню навещал. — Антантов раскатисто крякнул. — Ах-ха! Сиськи. Губы бантом. Глаза дикие, и в глазах одна мольба, чтобы хорошенько ее… трахнули. Пустышка… Но сиси! — Он встряхнул жестянку, и, не уловив плеска, выбросил в урну. — Когда на радио пожалуем?
— Репортаж приготовлю, и…
— Готовь, все в руцех Божиих… Антантов хлещет. — Он сочувственно называл дедушку по фамилии, как если б сам носил другую. — В микрофон икнул недавно. Обещает: скоро на даче заточусь, картоху окучивать, коз нянчить… Кха, ну и шуба! Норка?
— Тюлень… — Андрей зачем-то добавил: — А ворот из зайца. — И еще добавил: — В рассрочку взял. Каждый месяц теперь плачу.
— В рассрочку? Купи сорочку!
— Побегу я.
— С Богом! — Серж отер чуб, смахнул накопившийся ливень, протянул слякоть пятерни. — Барышню не отбей!
Худякова ветер гнал дальше.
Исчез сад “Эрмитаж” с решетками и простудным бредом деревьев.
Выпал самый первый снег, и стаял снег, и невдомек этот снег погребенным.
Они лежат под землей и не знают волнений природы. Или это я сейчас под землей, под каждым куском асфальта, я, зарытый, перемещаюсь вместе со стуками моих башмаков?..
Дворовый проем. На стене арки — желтое:
И души, и бестии
Легонько взбежал по скользким ступеням, прижал клавишу коммутатора.
Тонкое:
— Кто там?
— К Василию.
Писк, и уже внутри — отирает ботинки о хлюпающий половик.
Девушка за партой.
Чернота влажных глаз. Немилосердные румяна. Про нее говорил Антантов? Бантиком рот. Шелковый бантик развязался:
— Шеф задерживается.
Она была в просторной матроске. Голубые полосы удружали азиатской мордашке. Шершаво облизнулась.
— Вы шубу снимайте — и на вешалку.
Справа, вдоль стены, пара вешалок, на тумбочке — потушенный телевизор, кожаный диван. Стена, противоположная двери, вся в пришпиленных иллюстрациях. Девушка от двери слева. Перед ней пепельница в виде черного сапожка. Еще книга, обернутая в газету.
Он повесил шубу. Медленно шел мимо фоток. Девушка провожала его дичайшими очами.
Подростки сажают деревце под сенью многоэтажки.
С ухмылками подносят нищенке торт — коробка отставлена.
Гогоча, тянут в разные стороны книгу, страницы смяты, позади бездушный Большой театр.
И каждый наряжен в белую майку с желтым, как выводок цыплят: И ДУШИ, И БЕСТИИ.
— Статью напишешь?
— Андрей… — Он смотрел выжидательно. — Пишу.
— Таня.
— Нравится, Таня, это?
Она длинно раззвенелась:
— Ублюдки! Кофе хочешь?
Приволокла из глубин коридора второй стул.
— А тебя сюда как занесло? — Андрей отхлебнул.
— Козлы платят. По-моему, мы везде себе изменяем. Иногда помогаю выдумывать их листовки вонючие! С четырех вечера до одиннадцати. Потом ухожу. И остаюсь с собой. А я всегда… Есть у меня…
— Серега?
— Какой?
— Антантов.
Вспыхнула:
— А ты его откуда?
— Да журналисты же…
Повернув шею, проткнула пристальным взором, и огненная сигаретка увиделась ему летящей осой.