Как много в этом звуке…
Шрифт:
— Как и у всех нас, — кивнул я, разливая настойку по стопкам. Володя смотрел на льющуюся жидкость почти с ужасом, но не остановил меня, не отставил свою стопку в сторону, он просто завороженно смотрел на чуть зеленоватый напиток, да, он почему-то получился слегка зеленоватым, будто я настаивал его на молодой весенней травке.
— Так вот, направляюсь я к комоду, — продолжал Володя, — выдвигаю нижний ящик и вижу родимые свои носки. И говорю негромко так, скорее даже с благодарностью, чем с гневом… Почти вслух… А может быть, вообще только подумал… Но слова были такие: «У, изменница коварная!» Витя…
— Ну?
— Витя, и она мне отвечает… Невесело
— Так, — откликнулся я, совершенно не представляя, что еще можно сказать Володе.
— Витя, я обошел всю квартиру — может, думаю, где прячется и из своего уголка глупости мне всякие свои выдает. Нигде никого. Звоню на работу — Калерия на месте. Голос, однако, невеселый, будто она и в самом деле со мной вот так поговорила… Понимаешь, что произошло… Сама того не желая, она тайну свою похотливую и открыла.
— Ну почему сразу уж и похотливую, — возразил я. — Влюбилась, наверно. Женщина молодая, красивая, можно сказать, вся из себя… Дай бог ей здоровья и счастья, — я поднял свою стопку.
— А знаешь, выпью! — решительно сказал Володя. — А то у меня эта способность уже сошла на нет. Я сдуру утром кофе выпил. И протрезвел. И тут же все голоса во мне и смолкли. Представляешь? Даже обидно стало, немота наступила.
— Еще поговорить хочешь?
— Хочу. Понимаешь… Ведь мы же с ней-то, с Калерией, по душам, считай, и не говорили ни разу… А тут такой случай… Как упустить? Может, другого и не представится… Знаешь, Витя, я и тебе советую. Ведь что получается, — маленькие обезьяньи глазки Володи действительно горели синим пламенем, — вроде и сказал все, что наболело, выплеснулся, она тоже… Ведь правду мы говорим, правду! Ее здесь нет, меня там нет, вроде и разговора между нами никакого не произошло, а все сказано, открылись мы друг дружке! Я же тебе не все сказал, мы все припомнили, все напряги меж нами сняли… Нам с Калерией теперь жить будет легко! Ведь мой голос в ней звучал, как ее собственная совесть, и наоборот — ее голос это моя совесть во мне заговорила… Говорю ей, что, дескать, про ребеночка намекала… А она мне — не будет ребеночка. Почему? — спрашиваю. Я не была уверена, что он твой, а чужого не хочу. Чей же он?! — уже ору я, не сдерживаясь, внутрь ору, в себя!
— Ну?
— А тебе-то что до этого, — отвечает она мне. Как жить дальше, Витя? Как? С одной стороны, вроде легче стало, объяснились, можно сказать… А с другой? Кто выдержит такую правду? И на фиг она мне такая правда?! На фиг?!
— Тебе больше нельзя, — сказал я, пытаясь отодвинуть стопку от Володи.
— Нет, я еще один вопрос ей не задал… Я хочу спросить — кто же этот хмырь, который в нашей с ней жизни завелся?
— А зачем? Все испортишь… Ты его иначе отбей.
— Как?!
— Делом.
— Каким делом?!
— Срамным.
Я никогда не думал, что Володя может так покраснеть. Покраснел. Сквозь его седоватую щетину вдруг проступил такой яростный румянец, что мне даже стало неловко за интимный свой совет.
— Ладно, — сказал я, — давай по глоточку. Может, еще чего друг дружке скажете, может, чего веселого припомните… Мне с моей тоже не мешало бы кое о чем поговорить.
— Во! — вскричал Володя. — И правильно, старик, и правильно! Только так! Только вперед!
Мы бестолково чокнулись, чуть выплеснув драгоценную влагу на пальцы, но Володя даже не заметил этого, а мне было не жалко — бутылочка у меня в подвале еще оставалась. Мне еще со столькими людьми поговорить надо, со столькими ребятами отношения прояснить, а с одним хорошим человеком я так завяз, вернее, мы так завязли, что без потусторонних сил нам не разобраться, не сойтись, не разбежаться.
Так бывает, ребята, так бывает.
А сказать все глаза в глаза духу не хватает. Да и потом в другом дело — самые заветные и трепетные слова, произнесенные вслух, иначе звучат, иначе понимаются. А когда вроде сам с собой, со своей совестью — чего уж тут лукавить, чего дурака валять… Наверно, что-то случилось с нами, с людьми, — даже когда в глаза смотрим, не верим, подвоха ждем, подлянки опасаемся, а когда чего-то долго опасаешься, обязательно дождешься.
Хороший хмель мы в то утро с Володей поймали, никакая сливовица, никакая текила не сравнятся. Убедились — есть еще силы в этом мире, нами не освоенные, а впрочем, чего уж там, в нас же эти силы и заложены, вызвать их только надо, поверить в них… И Равиль всегда говорит — все изначально в человеке, а если и ждут нас еще какие-то великие открытия, то не в дальних мирах, нет, в нас же самих.
Бутылочку мы в тот день, конечно, закончили, чего уж там темнить, и славно поговорили со многими ребятами, и с женщинами поговорили, с которыми никогда бы не решились вслух, кого-то простили, кто-то нас простил…
Незаметно прошел день, наступил вечер, снова взошла луна, почти такая же круглая, как и в прошлый вечер, почти такая же белая… Володя привычно полетел к себе домой. Пролетая над крышей дома Рачишкиных, приветственно помахал мне рукой, и как-то жутковато трепетали на ветру полы его коротенькой тощеватой курточки — по пьянке он забыл застегнуть ее. А я спустился в подвал убедиться, что бутылочка с настойкой багульника стоит в укромном уголке в целости и сохранности.
Но оплошал, видимо, выпили мы с Володей маленько лишнего. Да, ребята, да, пошатнулся и неловким движением столкнул бутылку на пол. Ну что сказать — раскололась бутылочка, пол в подвале был выложен половинками кирпича. В щели между кирпичами и ушла колдовская настойка.
— Надо же, — пробормотал я почти без сожаления.
Теперь этот год пройдет в ожидании новой весны, когда у входа в метро станции Белорусская-радиальная снова на несколько дней появится бабуля с пучками сухоньких, корявенких веточек багульника. Не упустить бы, не забыть бы в суете нервной и бестолковой.
Дай бог ей здоровья!
Март, 2005
Что-то будет
Это случилось в те времена, когда Юрий Иванович еще не шастал по церквям, не выстаивал многочасовые службы, не причащался каждую неделю, не исповедовался в каких-то там одному ему известных грехах. Впрочем, о его грехах можно говорить, можно, долго и с пристрастием, но как-нибудь в другой раз.
Сейчас о другом, сейчас о тех временах, когда он безвылазно сидел в своей полуподвальной мастерской на улице Правды и создавал потрясающие пейзажи, наполненные осенней дымкой, утопающими в зеленых зарослях речушками, пейзажи с северными причалами, мартовскими прогалинами, заброшенными церквушками — тогда он только писал эти церквушки, только писал, без устали, даже с какой-то остервенелостью, будто знал, будто чувствовал заскорузлой своей душой, что придет час, когда зачастит в эти церквушки и будет истово, убежденно замаливать грехи, которые…